Шанс, в котором нет правил [черновик]

Зато господин Миякава с русской классикой знаком был. Последние годы он вообще медленно превращался в специалиста по русским делам. И поэтому при виде адреса его посетило недоброе предчувствие. То, что его русский коллега отличался нестандартностью мышления и некоторым безрассудством, было известно. Но неужели он настолько несведущ относительно того, что подобает, а что нет? Или он настолько дерзок?

Посидев некоторое время в позе сосредоточения, Миякава поднялся было — скоро идти к господину с сегодняшними бумагами. И нести в числе важных писем и докладов этот конверт с сине-красными зубчиками авиапочты по верхнему краю.

Конверт был заклеен так, что вскрыть его элегантно не было никакой возможности, но Миякава-сан был талантливым они. Он просто разрезал заднюю сторону конверта крест-накрест, точно по линии склейки — естественно, не задев при этом самого письма. В этом была даже некая прелесть… если бы не адрес, о котором и думать не хотелось. В прежние времена, фигура ранга левого министра и не прикоснулась бы к письму, опасаясь отравы. Но что может повредить Лунному Господину? В прежние времена серкетарь министра не осмелился бы вскрыть письмо, адресованное лично министру. Но времена меняются, а русский способен на все. Лучше подстраховаться, проверить — и хотя бы узнать, что же он там написал.

В конверте был листок обычной офисной бумаги, исписанный четким уверенным почерком. По-русски.

Секретарь порадовался, что вскрыл письмо — русского Лунный Господин не знал и было бы крайне неловко заставить его ждать машинного перевода. Впрочем, радость была исключительно короткоживущей даже для этого неверного и полного слез мира.

Глубокоуважаемый господин Фудзивара-но-Митидзанэ,

Ваше Сиятельство, я беру на себя смелость обратиться к Вам по-русски, ибо мое явно недостаточное знание японского с неизбежностью возведет между нами лингвистический барьер, чего мне хотелось бы избежать. Я убедился в непроницаемости этого барьера, прочитав в меру своих слабых сил письмо, которым Вы, Ваше Сиятельство, меня столь неожиданно почтили. Как ни прискорбно для меня признаваться в столь сокрушительной неудаче лицу, к которому я отношусь с исключительным уважением, скрыть правду было бы еще более непочтительно.

Глубокоуважаемый господин Левый Министр, я не смог проникнуть в содержание Вашего письма. Ибо совершенно невероятно, чтобы Вы, полагая меня вассалом господина Волкова, предложили мне перейти на службу к Вам. Даже в без сомнения неудовлетворительном русском переводе буси обязан верностью не в надежде на будущие благодеяния, а в благодарность за прошлые. И поскольку немыслимо, чтобы блистательный господин Фудзивара, чей род лишь немногим уступает древностью роду самого императора, упустил из виду это обстоятельство, то вероятнее всего, настоящее содержание письма осталось закрытым для моего скудного разума.

Тем более, что я никак не имею чести быть вассалом господина Волкова. Я являюсь его подчиненным и состою с господином советником при правительстве Российской Федерации в сугубо служебных отношениях, постольку, поскольку нас обязывает к этому защита интересов оной Федерации.

Несмотря на огромную и непреодолимую разницу в возрасте, опыте и способностях, господин Волков находит мой понятийный запас совместимым с его собственным — что вероятно объясняется общей неразвитостью российской культуры в области межличностных отношений.

Однако, как Ваше Сиятельство наверное, уже имели возможность убедиться, моя варварская ограниченность и сугубое отсутствие необходимых талантов вряд ли позволят мне когда-либо покинуть эту среду.

Пребывая в искреннем почтении к Вашему Сиятельству,

В.А. Габриэлян

Само письмо было написано фиолетовыми чернилами. Вероятно, для русского это что-то значило. А вот финальное обращение и подпись были темно-красными, с легким оттенком ржавчины. И тут перевода не требовалось.

Секретарь аккуратно сложил оригинал вчетверо, положил его на конверт, аккуратно пристроил сверху и чуть наискосок свежераспечатанный перевод. Господин вряд ли оценит его работу сейчас, но может вспомнить позже.

Князь Фудзивара-но-Митидзанэ, в не приведенном еще в подобающий порядок мире называющий себя Уэмура Рейдзи, бросил короткий взгляд на лепесток бумаги с переводом. В машинном совершенстве не было души. Даже этот варвар, автор письма, знал, что некоторые вещи пишутся только от руки.

Впрочем, иногда возвратившиеся из преисподней души рождаются в странных местах. Что за наказание — родиться среди варваров!

Но, право же, лучше бы этой душе не покидать преисподней. Левый министр заподозрил неладное еще два с лишним года назад, увидев в полицейском отчете листок из блокнота с угловатыми иероглифами «небесная справедливость». Историю революции забыли на островах — Уэмура позаботился об этом — и ее подавно некому было вспоминать на континенте. Кроме, конечно, тех, кто участвовал в ней. Он заподозрил неладное, но надеялся на совпадение.

«Красная искренность» в том же провинциальном исполнении покончила с его надеждами.