Шашки наголо! Воспоминание кавалериста

На следующий день опять осмотр главного хирурга. При осмотре ему не понравилась моя нога. Он сказал, что говорить пока рано, но может повториться та же история, что и со старшим лейтенантом. Газовая гангрена — вещь опасная, шутить с ней нельзя. Распознать ее в ранней стадии и лечить ее они пока не могут, но вот в Москве уже довольно успешно работают в этом направлении. На все эти рассуждения я высказал свое мнение:

— Я не хочу остаться без ног, и тем более раньше времени отправиться на тот свет, как тот старший лейтенант. Прошу меня направить в Москву, где могут лечить газовую гангрену.

Главный хирург ответил, что об этом он сейчас и думает … Поразмыслив немного, он приказал врачу готовить меня к отправке и ушел.

Через полчаса санитарная машина уже везла меня к аэродрому. Когда меня выносили из машины, я видел, как тяжело взлетал последний санитарный самолет «Дуглас». Больше пассажирских и транспортных самолетов на аэродроме не было. Пусто, хоть шаром покати. Меня отнесли в палатку, которая стояла на аэродроме, и машина уехала. В палатке лежали еще три раненых офицера, их не смог взять только что улетевший «Дуглас» — И без них он был сильно перегружен. Пришел комендант аэродрома и стал рассуждать вслух, как ему поступить с нами, что с нами делать? Мы заявили, что нас надо отправлять во что бы то ни стало, так как у нас серьезные ранения. Он ответил, что ему это известно. С легкими ранениями сюда не направляют. Постояв немного, он сказал, что у него есть два «кукурузника» (У–2), но они находятся в личном распоряжении командующего фронтом, Рокоссовского. Попробую созвониться со штабом фронта, и если мне разрешат, то я отправлю вас на «кукурузниках». Минут через пятнадцать он вернулся, сказал, что разрешение получено и дал указание готовить нас к погрузке в самолеты. Кроме летчиков в самолет У–2 можно было погрузить не более троих человек, двоих в кабину (за спиной летчика) и одного лежа в фюзеляже. Меня посадили в кабину лицом к летчику, впереди меня посадили раненого капитана. В кабине было тесно. Нас пристегнули ремнями, пожелали счастливого полета и задвинули смотровое стекло. Обзор был прекрасный т.к. все можно было видеть через оргстекло кабины, даже не наклоняя головы. Взревели моторы, мы легко и плавно оторвались от земли и стали набирать высоту. Наш самолет летел первым. Летели на небольшой высоте, под нами мелькали села, леса, луга, реки и озера. Видны отдельные люди и скот на лугу. (С 1944 г. легкокрылая машина У–2 стала именоваться ПО–2.) Я впервые летел на самолете, и для меня все было в этом полете необычным. Мотор самолета трещал, как трактор над самым ухом, и к этому шуму трудно было привыкнуть. Самолет то поднимался вверх, то опускался, то проваливался в воздушные ямы, да так, что сердце замирало. Постепенно нас стало укачивать. Капитан, который сидел ко мне лицом, изрядно побледнел. Видно, его стало изрядно мутить, да я тоже чувствовал себя не лучше. Через полчаса или час (время мы не засекали) мы пошли на посадку, плавно снизились и мягко приземлились на большой поляне среди фруктовых .садов. Летчики отодвинули стекла нашей кабины и куда–то ушли, Мы свободно вдохнули полной грудью ароматный воздух фруктового сада, наслаждаясь внезапно наступившей тишиной. Вскоре появились и наши летчики, неся за спиной большие мешки с яблоками. Мешки они уложили в хвостовую оконечность фюзеляжа в ноги лежащим там раненым. Вместе с летчиками к нам подошли работники совхоза (это был плодово–ягодный совхоз) и принесли нам, раненым, в подарок по вещмешку крупных спелых яблок.