Щепки плахи, осколки секиры

Смыкову показалось, что какая-то могучая лапа сдирает с него одежду, а потом и всю кожу вместе с волосами. Как это всегда бывает, когда человек попадает во власть нечеловеческих сил — урагана, лавины, паровозных колес, взрывной волны, — его тело содрогнулось так, словно голова и конечности уже не составляли единого целого с торсом, а потом превратилось в безобразный мешок, к тому же еще и дырявый, поскольку из него обильно брызнуло что-то не менее красное, чем вино, которым еще секунду назад упивалась веселая компания.

Если души умерших в действительности возносятся на небеса, то над постоялым двором, избранным доном Эстебаном как место для пиршества, сейчас происходила давка. Добрая половина гостей погибла на месте, а оставшиеся получили тяжкие увечья.

Фугасная мина замедленного действия, спрятанная в одном из кувшинов, выкосила цвет кастильской аристократии. Особенно страшно выглядел дон Эстебан, оказавшийся ближе всех к эпицентру взрыва. Его разнесло на части, но каждая из них, все еще находящаяся под воздействием бдолаха, продолжала жить своей жизнью

— руки шарили по полу в поисках оторванной головы, а сама эта голова немо разевала рот, не то бранясь, не то требуя последний глоток вина.

Не пострадал только дон Хаймес, докуривавший на крыльце свою самокрутку (вот и говори потом, что табак вреден для здоровья). За минуту до взрыва мимо него торопливо прошмыгнул один из слуг, подававших вино. Но направился он почему-то не к подвалу, а совсем в другую сторону. Сопоставив этот, в общем-то, малозначительный факт с бедой, приключившейся в пиршественном зале, дон Хаймес немедленно бросился в погоню и вскоре настиг беглеца, уже поставившего ногу в стремя поджидавшей его невдалеке лошади.

Оружие они обнажили одновременно, слуга — стилет, более пристойный наемным убийцам, чем трактирной челяди, а дон Хаймес свой верный меч, первый же удар которого достиг цели. Предатель лишился сразу трех нелишних для человека вещей

— правой кисти, оружия и свободы. Впрочем, и сам факт его существования на этом свете оказался под знаком вопроса.

Спустя примерно час слуга под пыткой назвал имя человека, за изрядную мзду склонившего его к столь ужасному преступлению. К всеобщему удивлению, организатором террористического акта оказался один из городских судей, всегда кичившийся своей беспристрастностью и неподкупностью.

По месту жительства его не обнаружили, но один из конных отрядов, немедленно посланных по всем дорогам, нагнал у самой границы с Отчиной человека, имевшего сходные приметы. Тот долго и довольно удачно отстреливался от преследователей, уложил наповал двух лошадей и трех всадников, но и сам был сражен пулей из аркебузы.

Тело бывшего судьи сожгли, а голову для опознания доставили в Ла-Гуардию. При тщательном осмотре под шапкой густых черных волос обнаружились маленькие, еще не успевшие окончательно окостенеть рожки.

Все случившееся стало для кастильцев даже не пощечиной, а плевком в лицо, оскорблением, которое смывается только большой кровью. В разных концах страны еще не закончились похороны людей, считавшихся солью земли и цветом нации, как началось формирование армии возмездия. Ее предводителем безо всяких проволочек был назначен дон Хаймес, незадолго до этого вернувший своему роду все поместья и сокровища своего дяди.

Стоя над гробом дона Эстебана (тем самым, в котором тот уже лежал недавно в соборе святого Себастьяна), он сказал, что судьбу не обманешь, а тем более с ней нельзя шутить всякие сомнительные шутки.

Смыкова в виде исключения похоронили в одном склепе с его высокородным приятелем. Поскольку отпевание полагалось проводить исключительно по католическому обряду, а относительно вероисповедания Смыкова никто ничего толком сказать не мог, его, уже мертвого, крестил (тоже в виде исключения) вновь назначенный епископ города Ла-Гуардия.

Так воин-интернационалист, бывший следователь МВД и убежденный коммунист Валерий Емельянович Смыков нашел вечное успокоение в кастильской земле под именем раба божьего Фернандо.

Встреча Лилечки и Цыпфа с Зябликом состоялась в Талашевске, не так давно захваченном тремя объединившимися на время отрядами анархистов (радикального, синдикалистского и ортодоксального толка).

Город, сразу после смерти Плешакова покинутый его приспешниками, вновь был пуст, как клетка со сломанной дверцей. То, что не сгорело и не рухнуло в бесконечной череде осад, мятежей и набегов, нынче дождалось своего конца. На Талашевске можно было смело поставить крест.

Зяблик был пьян давно и глубоко, но понять это могли только очень хорошо знавшие его люди. Он неуклюже ткнулся небритой рожей в Лилечкину щеку, крепко по-мужски обнял Цыпфа и наполнил самогоном три давно не мытые кружки (а всего их вперемежку с зачерствевшей закусью имелось на столе не меньше дюжины).

— Знаете, небось, за что пьем? — сказал он, пальцем стирая с уголка глаза мутную, пьяную слезу. — Не за встречу, а за упокой души наших товарищей. А кого первого помянем, сами выбирайте. Или Верку, или Смыкова.