ЩИТ И МЕЧ

— Извини, — смутился Вайс, — но это правда, эта мысль мучила меня.

— Так, может, сразу, с первых же слов начать докладывать? — иронически осведомился Генрих.

Иоганн, делая некоторое усилие над собой, промямлил:

— Нет, зачем же? Успеется…

— Ты совсем не умеешь притворяться, — усмехнулся Генрих, — не умеешь скрывать свои чувства.

— А зачем, собственно, я должен их от тебя скрывать? — пожал плечами Вайс. — Мне в самом деле не терпится узнать, что тут происходило с тобой.

— Ну вот! — ликуя, воскликнул Генрих. — В этом твоем вопросе я услышал то, что хотел. Ну что, доволен ли мной Штутгоф?

Вайс кивнул.

— А ты знаешь, что жена его, в сущности, работала на англичан?

Лицо у Вайса было вытянулось.

— И весьма эффективно, — продолжал Генрих. — Дело в том, что радионавигационные приборы, которые изготовлял секретный цех, где она работала, предназначались для «Фау». Что-то неладное происходило в этом цехе: большинство снарядов почему-то не достигало цели, падало в море. Дело в том, что в особых маслах для смазки механизмов оказались ничтожные доли эфирного вещества, оно испарялось особо интенсивно в период полета снаряда, смазка затвердевала, и траектория полета изменялась.

— А кто это установил?

— Я установил, — гордо заявил Генрих. — Дядя включил меня, как человека с инженерным образованием, в техническую группу гестапо, которой было поручено произвести следствие по этому делу.

— Ну и что же?

— Ничего, — сказал Генрих. — После того как я обнаружил эту остроумную порчу смазочных масел, я склонил комиссию гестапо к тому, что дефект снарядов заключается в некоторых просчетах, связанных с недоучетом силы притяжения водной поверхности. Мне пришлось немало потрудиться над проблемами баллистики. Моя аргументация выглядела весьма убедительной. Через профессора я посоветовал его супруге впредь производить смазку навигационных механизмов только после их сдачи техническим представителям ВВС. Только и всего.

Вайс сказал:

— Ты знаешь, жена Штутгофа погибла.

Генрих вздохнул.

— Знаю. Это ужасно. Видишь ли, создана была новая конструкция летающего снаряда. Она, очевидно, хотела узнать, в чем заключалось его отличие от прежнего…

— В чем же? — спросил Вайс.

Генрих сказал:

— Увы, когда более авторитетная комиссия ознакомилась с моим заключением, его сочли наивным и беспомощным. И я отделался сравнительно легко: лишился права принимать участие в подобных технических экспертизах. Занят главным образом тем, что помогаю дяде. На него возложены обязанности управляющего делами СС. Чисто финансовая и хозяйственная деятельность. — Пожаловался: — Когда я был уверен, что тебя убили, ты думаешь, мне было легко сидеть с ним по ночам в его кабинете и заниматься этой проклятой канцелярщиной? А он, как назло, проникся ко мне особо нежными родственными чувствами, то обнимет меня, то положит руку на плечо, заботливо спрашивая: «Мой дорогой, налить тебе еще кофе?» Чувствуя на своем плече руку убийцы отца, я содрогался от ненависти и омерзения. Мне стоило неимоверного труда вести себя спокойно: так хотелось влепить ему пулю в лоб!

— Что же тебя удерживало?

— Профессор. Я не знал о его существовании, просто относил в тайник то, что, мне казалось, представляло интерес. А потом стал думать: когда ты был со мной, ты мне верил. А когда ты погиб, нет никого из твоих, кто бы захотел мне верить. Я решил, что меня просто используют — используют, не доверяя мне. Эти сомнения были очень мучительны. Тогда я вместо информации положил в тайник письмо, неизвестно кому адресованное, в котором изложил свои чувства и сомнения. И профессор назначил мне встречу.

Он сказал, что, поступая так, нарушает правила конспирации, но по-человечески он понимает меня и поэтому не мог не откликнуться на мое письмо. — Генрих задумчиво усмехнулся. — А вообще странно и даже как-то смешно: когда я думал, что ты погиб и я очутился в одиночестве, я почувствовал себя несчастным, каким-то брошенным, но отнюдь не свободным. Тебя нет, а я все равно должен исполнять свой долг перед тобой.

— Не передо мной, а перед самим собой — в этом все дело. Ведь, в сущности, именно сейчас ты совершенно свободен, внутренне свободен от власти тех, кого ты сам считаешь позором Германии. Разве это не настоящая свобода?

— Да, ты прав, но это нелегко. Я — немец, и я против немцев…