Щит и меч. Книга вторая

Шагая по истоптанным плитам набережной, Иоганн размышлял, правильно ли он действует в отношении Генриха. На первый взгляд все казалось логичным, оправданным сложными обстоятельствами и конечной целью. Надо спасти сейчас Генриха ради того, чтобы обратить его на свою сторону. И все же, обстоятельно анализируя задуманную им операцию, Иоганн склонялся к мысли, что она недостаточно глубоко, всесторонне обоснована.

Стоило ли рисковать жизнью Зубова и его интернациональной боевой братии только ради того, чтобы избавить Генриха от опасного испытания? Конечно, нападение на эсэсовского офицера лишний раз докажет необходимость передислокации "штаба Вали". Но ведь передислокация уже происходит.

Работа "штаба Вали" на некоторое время приостановлена. Значит, действия в этом направлении бессмысленны, неоправданны. А затевать все ради того только, чтобы избавить Генриха от необходимости участвовать в казни, Иоганн просто не имеет права. Да, во всем этом деле Иоганн ошибся, что-то упустил.

Иоганн вспоминал рассуждения Барышева.

— План операции зависит от тактической грамотности, тренировки, выдержанности, дисциплины, — говорил Барышев. — Но главное, определяющее, высшее — это идея операции, то, ради чего она совершается.

И это высшее неотрывно от основных целей борьбы нашего народа, оно должно раскрывать, объяснять ее сущность. Любая силовая операция, которую разведчик заранее подготавливает, должна быть обоснована высшими целями борьбы народа. Тогда эта операция, помимо ее конкретной боевой задачи, как бы освещает то, во имя чего мы сражаемся с врагами.

— Да что, мы там должны быть пропагандистами советской идеологии? — усомнился Белов.

— А почему бы и нет? — строго заметил Барышев. — Если обстановка позволит, разве боевая задача не может обрести назначение и пропагандистской? Бить по противнику в тылу врага можно и должно. А как — это зависит от твоей собственной убежденности и, конечно, от твоего таланта разведчика... Нужно только при решении любой задачи ни на минуту не забывать, ради чего она задана. Руководствоваться конечными целями борьбы, не подчиняться вынужденным обстоятельствам, а подчинять обстоятельства высшей цели...

А в данном случае выходит: Вайс подчинился вынужденным обстоятельствам.

Операция, которую он готовился осуществить, не обоснована высокими целями и поэтому кажется надуманной и даже легкомысленной.

Придя от такого вывода в смятение, Иоганн круто повернулся и быстро зашагал вслед за Зубовым. Но догнать Зубова ему не удалось.

Дойдя до Саксонского сада, он опустился на скамью. В зеленых влажны сумерках деревьев горько пахло клейкими почками тополя. Чувствовал Иоганн себя усталым, опустошенным как никогда. Скверно было у него на душе.

К скамье подковылял на костылях тощий немецкий солдат в мундире, с костлявым и злым лицом, сел рядом.

— Давно с фронта? — спросил Вайс.

— Два месяца.

— Тяжелое ранение?

— Нет. В прошлом году записали бы тяжелое, а теперь считают — легкое.

Значит, снова на фронт.

— Герой!

— Побольше бы таких героев, — усмехнулся солдат, — тогда меньше было бы таких дураков, как я.

— Почему ты так о себе говоришь?

— Потому! — зло ответил солдат.

— Ну все-таки?..

— Ладно. Извольте. Надрались мы с приятелем так, что лейтенант и пинками поднять не мог. Забрала нас военная полиция в тюрьму. А ночью налет партизан. Ну, они нас вместе со своими из тюрьмы и освободили.

— Смешно, — осторожно сказал Вайс.

— Это правильно, — согласился солдат, — комический номер. Но только мой приятель у партизан остался, а я бежал.

— Молодец!— неизвестно кого похвалил Вайс.

— После зачислили меня в роту пропаганды, рассказывать, как моего приятеля партизаны истязали.

— Что, и вправду сильно мучили?

— Супом, кашей и разговорами о пролетарской солидарности, — буркнул солдат. — Как узника фашизма.

— А ты его похоронил? — усмехнулся Вайс.

— Если бы! Ведь он потом через рупор с переднего края рассказал все, как было. Ну и, конечно, против войны трепался.

— Значит, предал фюрера?

— И меня он предал!— яростно сказал солдат. — И меня!— Вытянул скрюченную ногу. — Вот, свои же меня и искалечили. Метили в спину — дали по ногам.

— За что же?

— За это самое. За то, что, мол, русские немцев убивают только потому, что они, немцы, до последнего живого убивают.

— А разве это не так?

— Если бы... Тогда бы в меня свои же не стреляли.

— Кто это "свои"?

— Вы что ж думаете, — огрызнулся солдат, — вся эта шестимиллионная сволочь, которая за коммунистов голосовала, в концлагерях сидит? Нет, они тоже на фронте.

— А твой приятель что, коммунист?

— Нет, просто маляр с гамбургской судоверфи.

— Так почему же он перебежал к русским?

— Обласкали за то, что рабочий. Вот он и раскис.

— А ты наци?

— Хотел, но не приняли: у меня брат был красным.

— А где он сейчас?

— Отец погорячился, голову ему молотком проломил, когда меня из-за него в штурмовики не приняли. — И солдат добавил раздумчиво: — Отец меня больше любил, чем его. Я парень был способный, далеко мог продвинуться, если бы не брат. — Поглядел на свои скрюченные ноги, сказал с надеждой: