Щорс

Пожалел, что не оставил при себе Зубова: его-то уж угадали бы в лицо. Семеновцы живут по домам; в теплушках — дальние, приезжие. В штабной обычно сидит дежурный от вербовочной комиссии. Сейчас замок. Во всем составе из трех-четырех труб схватывается дымок, пахнет варевом. Есть живые. Свернул за цистерну на стук. Белобрысый обросший верзила, в шинели, распояской, старательно выколупывал ломом доски из стены годного вагона, загнанного в тупик по нерадению.

— Бог в помощь.

— Спасибо на добром слове, мил человек, — отозвался он, смазывая рукавом со лба пот.

— Трудимся?

— Дровишек вот вышли…

— На дрова можно старые шпалы. Во-он валяются.

— Не, у нас «буржуйка». Модница, стерьва, не всякие дрова потребляет. Шпала, она вонь разводит, деготью курится.

— Придется, братец, потерпеть вонь… А доски эти укрепи обратно. Вагон еще послужит нам.

Из теплушки добродушный голос:

— Митрий, а Митрий? Уходи его по котелку… Чи не видишь кто?

Не внял белобрысый совету; свирепея из-под насупленных бровей глазами, пустился в словесную перепалку.

— Как же так? Оно ить революция нонче…

— От ее имени я и приказываю.

— Не-е, топай, господин хороший, и знать тя не знаю. Тут, могет, и расположение воинское какое… И быть не следует постороннему.

— Не посторонний я… Этой ночью избран командиром Семеновского отряда.

Видать, доводы собственные у белобрысого исчерпались; кося взглядом на открытую дверь вагона, он шумнул:

— Э, Тимоха, спрыгуй! Не чуешь, что ль?

— Тут я…

Из-за спины появился низкорослый солдат в засаленном ватнике и в валенках. Ступал мягко, вкрадчиво, вертел топор. Худое голощекое лицо, хрящеватый вислый нос и особенно округлые белесые глаза делали схожим его с какой-то степной хищной птицей. «А нет ли у него крыльев? — подумал усмешливо Николай, совершенно уверенный в том, что из вагона никто не спрыгивал, — держал дверь в поле зрения. — Может, на той стороне дыра?»

— Слышь, Тимоха, о чем балачки гнет этот?..

— Брешет. Я такую гниду наскрозь вижу. Попосрывал погон всяких…

— Гляди, не брешет, — засомневался белобрысый. — Чул, братва болтала утром, нашего Зуба поперли с отрядных…

Так ведь это же Тимофей Крутин! Зубов-то и хвастался им: разведчик, мол, в его роте был в Карпатах. Увязался за ним с фронта…

— Чего лыбишься, ваше благородие? — Птичьи глаза солдата утратили вдруг жесткость, распрямились в локтях и руки.

— Ты — Тимофей Крутин. Если в вагоне, на том боку, нет дыры, то я поверю, что ты настоящий разведчик.

Ощущая затылком напряженное дыхание людей, готовых применить все, Николай заглянул в откинутую дверь. Не торопился оборачиваться, боясь дать им повод подумать: испугался, мол. В самом деле, сердце его тоскливо сжалось, когда увидал топор.

— Дыры нет, — мирно стряхивал с перчаток снег, — но я не вспомнил об оконце… А разведчик ты все-таки хорош. Отряду ой как понадобишься.

Николай поправил пуховый шарф у горла. Оба солдата стояли мирно, понуро. Белобрысый оказался не таким уж верзилой, просто крепкоплечий крестьянский парень, не старше его возрастом, широкоскулый, с добрыми серыми глазами. Напомнил он ему внешностью анапца Фомина, ординарца. И тотчас подумал: «А не взять ли его в ординарцы?..»

— Разведчик?

— С Тимофеем вот…

Отпадает.

Специальность редкостная, разведчик. Для ординарца слишком роскошно.

— Вид твой… без ремня, и вообще… — Николай скривился. — Величают-то как?

— Димитрием.

— Вот и познакомились.

Возле штабной теплушки нагнал Крутин.

— Товарищ командир, ключ от штабу вот. Но там холод собачий. Лучше до ребят айдате. Вон дымок, в самый хвост.

Шагали вдоль вагонов. Разведчик поспевал легко.

— Вы не таите камень за пазухой. Думали, с проходящих поездов кто… Мало их, зараз всяких?

— Забыл уже. Да ничего и не было.

— Могло быть…

— Ты вот что, вертайся и затопи свою «буржуйку». Шпалами. Народ может подходить. А я один…

— Нет, — запротестовал он. — Буду сопровождать. Мало что случится… Не обознают вот так… Анархии этой развелось — жуть.

— Приказы, Крутин, исполняют солдаты.

Во всем составе нашел ли с десяток человек; махнули на раздобытки — на перроне, на базаре, по дворам. Кроме возросшей тревоги, ничего не дал обход. Порядка, напоминающего подобие какой-либо дисциплины, подчинения старшему, и в помине нет. Партизанщина в худшем смысле этого слова; не анархисты — красногвардейцы, добровольно вставшие на защиту революции, Советов. За цистерной приняли не за того; ладно, не за «того» уже принимали его. Какая там обида! Черт возьми, тут-то угадывали, были ночью на собрании, тянули за него руку!

В крайней теплушке едва не сорвался. Не хотели даже впускать. Заняв лесенку, у входа расселся чубатый парень в шинели и домашнем заячьем треухе; строгал, как видно, ложку из вербовой чурки. На просьбу посторониться односложно ответил:

— Сплять.

— Кто же спит среди бела дня?

— Митинговали до рассвету…

— Меня избрали командиром отряда.

— Угадую. А что с того? Я тебя збирал, я и скопырну. Как Зуба вон… В горячем деле еще должон показать себя. Так-то.

Солдат сплюнул через губу, выказывая этим полнейшее равнодушие к настырному собеседнику.