Шедевр

Норин развел руки и скрылся в коридоре. Из кухни послышались звуки чайника, воды из-под крана и бряканье посуды. Я все еще сидела на полу, раздумывая, что может вообще заставить человека встать так рано в первый после трудовых дней выходной. Не знаю, можно ли считать меня человеком ленивым, но мой организм всегда требует хорошего сна, и суббота, как святой день – та самая возможность хорошо отоспаться после пяти дней, в течение которых приходится вставать в семь и ложиться не раньше одиннадцати из-за домашних заданий, внешкольного чтения или статей в газету. Я поднялась с пола и подошла к столику. Нельзя было брать исписанные листы бумаги и читать, я это понимала где-то в глубине души, но с того самого момента, как мы сели на пол, на эти бесчисленные подушки, все правила будто рухнули. Казалось, что я нахожусь в другой стране, где правила морали и воспитанности имеют совершенно другие формы. Моя рука непроизвольно дотянулась до нескольких исписанных несвязанными между собой фразами листов с пометками на полях. Записи чем-то напоминали дневники Сэй Сёнагон. Это были пятистишия, хотя и не танки по количеству слогов.

– Норин, чем ты занимаешься? – не оборачиваясь, крикнула я, чтобы он меня услышал в кухне.

Его голос смешивался с шумом керамики и кипящего чайника:

– Сейчас – готовлю поесть. Вообще – дышу, сплю и ем. Детально и глобально, – он зачем-то снова открыл воду в раковину. – Что именно тебя интересует?

– Весь ты.

Его не было слышно некоторое время. Вскоре шум посуды и воды затих, и Норин появился в дверях с подносом в руках. Он водрузил все на пол и, наконец, произнес:

– Я не могу тебе ответить на этот вопрос. Я себя так хорошо не знаю. Поджаренный хлеб с сыром и помидорами и печеный аспарагус. Расскажи про школу.

Мы снова сели на пол.

– Боже, школа. Мое отношение приближается к тому, что я буду вздрагивать от неприязни каждый раз при ее упоминании.

– Это серьезно.

Я быстро взглянула на Норина, чтобы понять, пошутил ли он. Но его лицо на самом деле было крайне серьезным и сосредоточенным. Я взяла хлеб с тарелки и сунула в рот довольно большой кусок.

– Это правда. Наш колледж – как миниатюрная копия высшего общества. Из нас лепят, как из глины непонятно что, вернее, им-то понятно, это мне непонятно. И при этом маскируют все так, что не придраться.

– Маскируют? – переспросил Норин, жуя аспарагус, как ленно жуют соломинку в поле в один из жарких дней летнего зноя.

– Ну да. Утверждают, что дискриминации нет, а сами втолковывают нам, что маори – это дикое племя плебеев, и что Англия – единственная держава культуры и… не знаю, высоких традиций. Или говорят, что все на равных, но при этом все время как-то дают понять, что мы принадлежим тому обществу, которое является движущей силой, авторитетом, и что мы будем в будущем определять развитие страны, что к нам будут прислушиваться, ведь мы – Боже, самые сливки! – я немного разошлась, и когда помидор упал с хлеба обратно в тарелку, когда я сотрясала рукою воздух, я снова подобрала его и, сунув рот, немного сбавила тон. – Нам даже вбивают в голову, что Томас Гарди и Бернард Шоу – это красиво, а Гуддини, который четыре года назад расковал себя в воде из цепей – это шулер. Почему за нас должны решать, что есть искусство, а что – ширпотреб?

Норин, похоже, забыл про свой аспарагус, и у меня в голове помимо моих воинственных возмущений промелькнула еще и пугливая мысль, что из-за меня он может вновь забыть поесть, но я так разошлась, что остановиться не смогла. Я отложила вилку на поднос и села на колени: