Шедевр

— Ты значишь гораздо больше, чем кто-либо из твоих героинь. Ты не можешь изображать других, если сама не знаешь, кто ты и чего хочешь. И ты в конечном счете уменьшаешь ценность своих героинь, если смотришь только в прошлое. Ты должна показать в своей работе, как ты умеешь смотреть в будущее — для всех женщин, которые живут сейчас, и для тех, кто будет после тебя.

Я вспомнила, как начиналась работа над проектом. Как я сказала себе, что хочу объяснить детям своей собственной революции, дочерям, которые последуют за мной — и, прежде всего, своей собственной дочери — что такое ценность искусства и уникальность женской натуры. Как ни досадно признавать, но Эва права. Я знала, что мои проблемы связаны как раз с тем, что я не могу почувствовать свою самоценность. Мне была ясна ценность искусства, женщин, портреты которых стали мировыми шедеврами. Они были моими героинями, и я надеялась, что, воплощая их, смогу полнее раскрыть значимость каждой из них. Но как мне найти свое собственное предназначение? Может быть, я должна жить ради будущего, которое женщина поддерживает, рождая новую жизнь? Это предположение было неоспоримо. Я так и не смогла по-настоящему простить себя за то, что сделала много лет назад. Поэтому я никогда не задавалась вопросом, кем являюсь на самом деле, и вместо этого создавала новые образы, воплощала их, боясь остаться наедине с собой. Интересно, что подумала Эва по поводу статьи в «Кларионе»? Догадывалась ли она?

— Нужно было сделать все возможное, Эстер, чтобы добиться равноправия. И тебе повезло, что ты была воспитана в атмосфере равенства полов. Но это не означает, что ты живешь по тем же принципам сейчас. Ты все еще не определилась.

Мне вспомнилась «Миссис Лейлэнд» Уистлера, смотрящая на что-то через плечо.

— Феминизм не является темой моего искусства. Он может служить лишь фоном.

— Но, Эстер, ты женщина, независимо от того, называешь ли ты себя феминисткой или нет. Ты сталкиваешься с теми же проблемами личной значимости и зависимости, с которыми столкнутся следующие поколения. В противном случае ты не стала бы заниматься таким дерзким и смелым проектом.

Ее похвала удивила меня.

— Дерзким?

Эва спокойно смотрела на меня, выражая взглядом такую любовь, какой я уже давно в ней не видела.

— Я очень горжусь тем, что ты сделала. Но не позволяй им это разрушить — прессе и твоим мужчинам. Реализуй идею проекта в жизни, сделай так, чтобы следующие поколения могли оттуда что-то почерпнуть.

— Чего я не могу понять, так это того, почему меня стараются сломать. Я ведь просто пытаюсь выяснить истинную суть проблемы.

Она засмеялась.

— Ты только что сама ответила на свой вопрос. Ты выше их всех на голову. И они пытаются сломить тебя из чистой зависти. Ты стоишь гораздо дороже их — журналистов и твоих агентов, и они хотят взять реванш. Самое печальное то, что, разрушив твою личность, они сами же будут ее оплакивать.

— Я не знаю, что мне делать дальше.

— Для начала тебе надо выспаться, — ответила Эва. — А потом ты можешь продолжить начатое.

Она была права. Я очень устала. Казалось, тошнота лишила меня последних сил. Но атмосфера между мной и Эвой стала спокойной и даже доброжелательной. Приятно было просто сидеть и разговаривать с матерью, со времени последнего такого разговора прошли годы. Возможно, это только начало новых отношений, — но, по крайней мере, мы сделали шаг навстречу друг другу. Тем не менее, я действительно нуждалась в отдыхе, поэтому решила последовать совету Эвы.

На ее лице появилась добрая улыбка.

— Ложись спать, — уже настойчивей сказала она. — Я понимаю, как ты устала.

Когда я испытала очередной приступ рвоты, Эва приложила к моему затылку смоченную в холодной воде тряпку.

— Сколько недель? — спросила она.

Я вопросительно взглянула на нее.

— У меня было то же самое, когда я вынашивала тебя, — продолжала она, — утром, днем и ночью.

После этих слов меня пронзила ужасная догадка, и сразу вспомнилось горькое клейкое ощущение во рту. Это случилось снова. Я поняла, что слова матери открыли мне правду.

— Ты читала о моей беременности? — спросила я.

Эва не ответила.

— Я имею в виду, о той, когда мне было шестнадцать.

Эва обняла меня за талию, и я посмотрела ей в глаза. Они были полны слез. Эва не могла говорить, и ее плечи затряслись.

Самое лучшее в моем положении — оставаться в постели. Двигаться не хотелось. Я была поглощена зарождением новой жизни внутри меня. Эва приходила шесть раз в день, принося легкую еду и уговаривая меня поесть. Каждый раз эта мысль вселяла в меня ужас. Мой желудок бунтовал, а в ногах ощущалась боль.

Неделя подходила к концу, и я постепенно рассказала Эве о Жасмин, о том, как я решила не делать аборт и в каком подавленном состоянии находилась после того, как отказалась от ребенка. Эва слушала меня с серьезным выражением лица, не прерывая ни осуждениями, ни комментариями, давая мне возможность подобрать слова, чтобы рассказать то, о чем я так долго молчала.