Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И.Д.Путилин. В 2-х тт. [Т. 2]

— Я думаю, что у всех людей, у всех народов существовал и существует один Бог.

— Как? — отскочил от дочери Коган.

— Так, отец. Это страшное заблуждение, извечное проклятие над человечеством, что оно делит божество на религии, касты.

Божество — общее для всех и всего сокровище. Оно — источник справедливости, любви, милосердия, правды, красоты. Разве язычник, идолопоклонник не так же прославляет красоту и мощь, развитую в природе, как прославляет ее еврей, чтущий своего Иегову, или христианин, прославляющий своего Христа? Небо — одно, солнце — одно, цветы — одни, желания и помыслы людей — одни и те же. Зачем же эти перегородки между людьми, искусственно ими созданные?

Стареющий еврей-миллионер схватился за голову.

— Это... это тебя в вашей проклятой гимназии учили? — Рахиль отрицательно покачала головой.

— О, пусть трижды будет проклят тот день, когда, поддавшись на твои упрашивания, я отдал тебя туда! Это там развратили твою душу, привив ей свой христианский яд!

— Ты ошибаешься, ничему подобному там нас не учили. Нас там учили научным предметам. Мы там не философствовали на религиозно-богословские темы.

Коган привлек к себе дочь.

Какой отеческой любовью загорелись его глаза!

— Рахиль, ты — мое любимое дитя. Ты — самое для меня дорогое в жизни. Ты посмотри, ты вникни, чем сильны мы, почему мы еще держимся и представляем из себя крупную силу. Мы — живы Иеговой, мы сильны своей спло­ченностью, мы — несчастный, гонимый, но избранный народ. Ты помнишь, Рахиль, великий завет нашего Бога: «И бу­дешь ты, Израиль, царить над всеми народами, потому что ты — мой избранный народ, потому что с тобою и над тобою — Я, Бог твой, Иегова. И склоню я перед то­бою все племена и все народы и ослепятся глаза их пред блеском сияния Израиля. Я являл тебе чудеса милости моей, я подвергал тебя испытаниям, дабы лучше закрепить тебя в вере моей, поднять дух твой».

— Это проповедь не божества, а его искажателей. Бог сотворил мир не для нас одних, а для всех, кто хочет склоняться к общему божеству. Оставим этот разговор, отец, ты меня не переубедишь.

Грустно, но твердо звучал голос девушки-еврейки. Тогда краска гнева бросилась в лицо оскорбленному в лучших своих чувствах отцу-еврею.

— О, горе мне, горе мне! Такое поношение я должен слышать из уст моей дочери! Для чего же ты, несча­стная, захотела изменить вере предков своих?

И впился тревожно-выжидательным взором в лицо дочери.

А самого так и трясет.

«Не попусти, Боже, не попусти услышать еще более страшное», — бьет мозг испуганная мысль.

— Я перехожу в христианство, во-первых, потому, что мне более нравятся догмы его учения, а, во-вторых, по­тому, что я полюбила православного русского, и хочу выйти за него замуж.

Яростный вопль прокатился по кабинету.

— А-а, негодница, я так и думал, я так и думал! — Страшным сделалось лицо почтенного Вениамина Когана.

— Как ты осмелилась?

— Что это, полюбить-то? Разве любовь, честная, хоро­шая — такое страшное преступление?

— Но кого ты полюбила?!

— Повторяю тебе — русского.

— Молчи! Молчи! О, зачем ты, Господи, не поразил меня глухотой? Зачем ты, великий Бог Израиля, караешь меня своей десницей?

Коган заметался, как раненый зверь, по кабинету.

— А-а, проклятые, я узнаю вашу подпольную работу! Вы хотите подкопаться под Израиль, вы хотите расшатать наши вековечные устои! Будьте вы прокляты, будьте вы трижды прокляты! Вы все взяли у нас: наше царство, наше могущество; вы заставили нас скитаться, подобно бродячим псам, по лицу всей земли; вы издеваетесь над нами, вы плюете нам прямо в лицо. Теперь вам показалось этого мало; вы хотите красть наших жен, дочерей! О, Иегова, Ты карающий, как ты не испепе­лишь нечестивцев?

Разъяренным зверем бросился Коган к дочери.

— Кто он? Кто он?

Рахиль, бледная, но решительная, слегка отшатнулась от отца.

— Я не назову тебе его имени.

—— Почему? — затопал в бешенстве ногами отец.

— Потому что наш бог — Адонай — есть бог гнева и мести. Вы все станете мстить тому человеку, которого я полюбила, а ваша месть... о, я слышала про нее, страшна, беспощадна!

Коган был близок к апоплексическому удару.

— А-а-а... м-м-м, — хрипло вырывалось у него.

— Отец, мой милый отец, — начала красивым, контральтовым голосом девушка, делая шаг к отцу. — Успокойся... Подумай хорошенько, ну что тут такого страшного? Ты — такой умный, образованный — неужели ты готов идти за темной, невежественной толпой? Отрешись от этих старых предрассудков... Ты любишь меня?

— О! — стоном вырвалось у пораженного горем отца.

Он опустил свою седеющую голову на руки.

Как вздрагивали эти руки, доселе не знавшие трепета!

— Так неужели тебе, папа, не дорого мое счастье? Неужели тебе дороже мнения и пересуды, чем счастье твоей Рахили? Ах, папа, папа!

Она хотела обнять за шею своего отца, но тот, отшвырнув ее, вскочил:

— Не подходи ко мне! Такая дочь не может дотронуться до меня своими руками. А-а! Ты говоришь: предрассудки? По-твоему переход в иную веру — предрассудок? Почему же этот... ну как его? — не хочет перейти в Иудейство?

Рахиль пожала плечами.