Шекспир и его критик Брандес

Волумния "умеет" примирить гордость с унижением и не чувствует всего ужаса того противоречия, которое разрывает сердце Марция; она даже и не подозревает, что Кориолан своей ложью прикрыл бы ложь всего патрициата, что она учит его выманивать у бедняков, которых он презирает, право спокойно пользоваться прерогативами аристократии. Она говорит с решительностью глубоко убежденного человека. У нее есть правила, в которые она верит и против которых ей и не приходит в голову возмущаться, несмотря на то, что они рекомендуют столь явную и коварную подлость. Эти правила ей продиктовал Рим - тот папа, в заведовании которого находится ее совесть - и она повторяет их, как символ веры, уча сына обманывать народ.

Мой сын,

Иди, прошу тебя. Перед народом

Смиренно, с непокрытой головою,

С ужимками униженными стань.

Коль нужно, то - склони свои колени:

Движения красноречивей слова,

Глаза невежд смышленей, чем их уши.

Смири свой гордый дух, твори поклоны

И сердце пусть смягчится у тебя,

Как спелый плод. Иди, скажи плебеям,

Что ты их воин, что в боях ты взрос

И кротостью не мог обогатиться;

Что этим недостатком ты теперь

Народу неугоден показался,

Но что, любя народ, намерен ты

Переменить себя и стать таким,

Как граждане желают справедливо.

Все присоединяются к просьбе Волумнии, каждый на свой манер. Агриппа вставляет средние слова, из которых особенно характерна эта маленькая реплика аристократа: "Одна бы речь покорная!" (only fair speech!), на которую Коминий, только что вернувшийся с площади и возвестивший, что "все восстало", отвечает:

Конечно

Она поможет, если он согласен

Сказать ее.

Мужчины патриции чувствуют, что их дело - нечистое, и у них не хватает пафоса для убедительных речей: от них не скрыта трещина их "нравственной" системы. Но Волумния читает по катехизису. Вооруженная двойным авторитетом матери и матроны, она твердо заявляет:

Он должен - стало быть

Ее он скажет.

Кориолан протестует, но видит, что ему не справиться со всеми и соглашается идти на площадь и произнести эту "fair speech". Мать оставляет свое строгое "должен" и ласково обещает сыну за этот подвиг хвалить его больше, чем всегда, но Кориолан не чувствует ее ласки, которой он всегда так дорожил. Все окружающие робко слушают его, чуя, что он, прежде чем пойти, должен высказать все, чем полно сердце, и что он скажет теперь патрициям то, чего еще не говорил плебеям никогда. И он сказал - со всей мощью своего стихийного красноречия - и гордые патриции молчаливо выслушали его:

Так решено!

Прочь гордость честная: пусть поселится

В меня душа развратницы! Пусть голос,

Когда-то покрывавший звуки труб,

Поспорит с речью евнуха пискливой

Иль с колыбельной песенкой девчонки!

Зову себе холопскую улыбку

Я на уста, и пусть из глаз моих

Польются слезы школьников! Добуду

Себе язык у нищего: как нищий

Я стану гнуть колена, те колена,

Которые лишь гнулись в стременах.

Все сделаю. Нет, не могу, не в силах

Я пред собою лгать. Подобным делом

Себя приучишь к подлости навек.

Одна Волумния решается отвечать на эти страшные обвинения. Все знают, что он не о себе, а о патрициях говорит, и что если бы шла речь о нем, то он скорее дал бы стереть в прах и разбросать по ветру форму Марция, чем позволил бы себе выманивать ложью прощение у бедняков, которых он презирает. Но Волумния верит в принципы патрицианского Рима, как набожная католичка в проповеди своего духовника, и в невинности своей веры может гордо ответить сыну и назвать его непокорность упрямством. Сила авторитета матери побеждает, и Кориолан с патрициями идет на площадь. Менений напоминает ему, что речь должна быть "кроткая".

Да, кротко. Да, я им отвечу кротко.

произносит Кориолан - и все удаляются.

Теперь вернемся к Брандесу, "не имеющему никакого интереса коверкать Шекспира", и потому всего "Кориолана" объясняющему аристократическими тенденциями поэта и его враждой к народу, который "воняет". "Слишком часто чувствуешь, что устами Кориолана, которого никто не опровергает и которому никто не возражает, говорит сам Шекспир".> Так сам поэт произнес такой урок патрициям? Где же аристократическая тенденция? Если бы Шекспир хотел своим "Кориоланом" ославить толпу за ее нечистоплотность и превознести quand meme аристократию, то образ Марция носил бы на себе следы побуждений автора, и трагедия имела бы приблизительно ту же поэтическую ценность, как и настроения, которые вызвали ее к жизни. Тогда на призыв матери и аристократов Кориолан метнул бы еще десятком-другим лестных эпитетов по адресу толпы - и этим исчерпалась бы вся последняя сцена.