Шекспир и история

Вообще надежды на практическую полезность истори­ческих знаний были столь велики, что в них усматри­вали чуть ли не предпосылку человеческого счастья. «История наставляет, как жить благополучно и счастли­во, поэтому знания ее в равной мере нужны и правителю и подданному, особенно же они важны для того, кто стоит у кормила правления стран и народов» 4.

«Что может быть более приятного или полезного, чем наблюдать — как будто мы сидим в театре — драму чело­веческой жизни… чем приобретать знания и мудрость, изучая судьбы других и при этом не подвергая себя ка­кой-либо опасности» 5.

Каковы же были объективные причины этого очевид­ного поворота общественного сознания к «картинам прошлого», к «человеческой драме», ставшей историей? Исходной и всеопределяющей предпосылкой указанного поворота был переломный, кризисный характер века, на­слоение на противоречия, подрывавшие старый порядок, противоречий, привнесенных в общество процессом так называемого первоначального накопления и генезиса ка­питализма. Один за другим в стране вспыхивали острей­шие социальные конфликты. И хотя они могли резко различаться по своим масштабам и по своим деклариро­ванным целям, все они отражали смену времен, смену исторических эпох. Поскольку происходившее не имело ни объяснения, ни оправдания в традиционной системе ценностей, современникам в поисках умственной и мо­ральной опоры ничего другого не оставалось, как только, разумеется в рамках дидактического истолкования сюжета, обращаться к урокам истории, к примерам. В этом заключалось одно из проявлений давно замеченной за­кономерности: историческое сознание изначально являлось и долго оставалось функцией сознания трагедий­ного 6. В период крутых поворотов в судьбах народов общественное сознание постоянно обращается к опыту прошлого — безразлично к собственному или чужому, Ж истории не только как к источнику надежды и мужест­ва, но и как к кладезю «мыслительного материала» для объяснения происходящего и «предсказания» грядущего. Муза истории, подобно сове Минервы, вылетала в полночь. Больше всего ей внимали в годину бедствий. Однако, для того чтобы голос ее был услышан, она долж­на была вещать правду.

В этом заключалось важнейшее требование к историописанию с момента его зарождения. История и исти­на — не два понятия, а единое. Но что же на том уровне исторических знаний, при тех возможностях их добывать, а главное при тех философско-исторических воззрениях на суть и характер исторического процесса преподноси­лось читателю под именем «история», т. е. правда?

Историю чаще всего писали с «умыслом», имея в виду злободневные интересы династии, стремления правителей, распри знати — одним словом, «запросы» могуществен­ных покровителей. Естественно, что историографы, еще не очень искусные, временами просто «проецировали» на прошлое свои собственные сословные, групповые, ди­настические «привязанности», религиозные убеждения и национальные предубеждения, выдавая их за уроки «чи­стейшей истины», «голой правды», «правдивейшее сви­детельство» прошлого и т. п.

Так, одно из определений идеала истории — «lux veritatis» (свет истины) — долго еще служило прикрытием весьма неприглядной практики хронистов и историков, служивших отнюдь не идеалу. Достаточно сослаться на знаменитую «Историю Ричарда III» Томаса Мора — со­чинение столь же тенденциозное, сколь и талантливое, которое, независимо от намерений самого Мора, стало одним из источников тюдоровского династического исто­рического мифа, или же на «историографическую судь­бу» короля Иоанна Безземельного, превратившегося под пером протестантских историков из ничтожного правите­ля (каким его знала католическая традиция, отразившаяся в средневековых хрониках) в «мужественного» борца против папской тирании и «защитника независимости Англии».

Эталоном подобной «принципиальности» историографа Возрождения может послужить хронист XV в. Джон Гардинг. Первую версию своей «Хроники» он создал в сере­дине века, проявив в ней явное пристрастие к правящей династии Ланкастеров, что и нашло отражение в посвя­щении ее королю Генриху VI. Однако, как только чаша весов в борьбе между Ланкастерами и Йорками заколеба­лась, он приступил немедленно к сочинению второй вер­сии своей «Хроники», теперь уже писавшейся в угоду Ричарду, герцогу Йоркскому. Естественно, что освещение событий в новой версии «Хроники» стало «Йоркским». После гибели Ричарда Гардинг, все еще выжидавший, по­святил «Хронику» его сыну королю Эдуарду IV. Жаль только, что, не дожив до битвы при Босворте, автор не смог отреагировать на воцарение Генриха VII.

Однако тенденции «истины угодной» уже противосто­яла тенденция противоположная — «истины нелицеприят­ной», включавшей элементы критики источников. На английской почве обе эти тенденции проявились в труде Полидора Вергилия, родом итальянца, прибывшего в Ан­глию по делам папы и получившего от Генриха VII пору­чение написать историю Англии, разумеется, в духе, угод­ном тюдоровским династическим интересам.