Шел третий день...

Прошло еще несколько лет. Зинаида прожила их в молчании и задумчивости или — как объяснял Степан — в любви и спокойствии. И повесилась окончательно. Наверное, ее и на этот раз можно было спасти, несмотря на то что Степан долго парился в бане. Но был праздник. «А по праздникам, — как тихим голосом сказала однажды покойная, — полрайона в канаве валяется». И фельдшер был в этой половине как раз. Лосев с криком влетел к нему. Выслушав, Бронза пробормотал: «А что я тебе говорил? Что?! Э т и, ежели задумают того… суицидальные мысли и попытки… то непременно. Непременно!.. Медицина, брат, это… Я тебе говорил? Медицина — это…» — и пригрозил Лосеву пальцем. Милиционер был из другой половины, но не умел вернуть Зинаиду к жизни. Спустился к лодке, глянул мельком, запретил дотрагиваться и побежал звонить следователю. Так кончилась семенная жизнь Степана Николаевича Лосева с Зинаидой из «вакуированных», которую он очень любил.

И вновь на острове «любовь и спокойствие», и словно бы ничего не произошло. Поселок, в прежние времена неустанно жалевший Степана за его «испорченную дурочкой» жизнь, тоже затих, успокоился. Поговаривают иногда некоторые, мол, не совсем все так в этом деле — да кто ж их послушает? Кто будет трогать мысль слежавшуюся и окаменевшую?

А Степан Николаевич с утра залезает в баньку. Попарится, а в предбаннике журналы с газетами — кроссвордики дожидаются. Насчет кроссвордиков Степан Николаевич мастак. Есть у него специальная амбарная книга со списками «столиц союзных республик», «областных центров РСФСР», «созвездий», «звезд», «притоков Енисея», «композиторов», «государств в Африке», «химических элементов» и т. п. — ни один кроссворд дольше десяти минут не продержится. Алена чаек ко времени принесет, ко времени стопочку. Течет жизнь, растекается, утекает… Пожалуй, только однажды и всполошилась, да и то ненадолго. Это когда сын поступал в речное училище, не добрал балла и попросил отца приехать помочь — будто бы директор, некий Мордвинов, сыновьям речников оказывал снисхождение. Алена положила в крохотный чемоданчик модель «Победы», приготовила праздничный костюм, но Степан, поначалу собиравшийся, обдумал все как следует на полке и вдруг возразил: «Пусть сам пробивает себе дорогу! Мы-то сами!» — и не поехал. Он пред ставил на миг встречу с Мордвиновым, представил, что тот все помнит и все поймет. «Оверкиль… Тридцать лет жизни — килем вверх! А-а-а!» — И, задыхаясь, бросился из баньки наружу.

— Что с тобой? — выбежала на крыльцо Аленка.

— Так, — взял себя в руки Степан, — со зла.

— Что «со зла»?

— Да и из-за пацана… Пусть сам пробивает себе дорогу. Мы-то сами!

Алена соглашалась со всем, что говорил муж. Лишь в первое время пыталась она дознаться: что ж здоровый мужик не займется серьезным делом? Степан отмалчивался, отшучивался, но раз не выдержал, психанул: «А у меня дело, может, посерьезнее, чем у других! Я, может, секретные корабли заправляю, понятно?» — «А чем заправлять-то — в бочках пусто?» — «А может, я, — Степан от гнева разбрызгался слюной, — может, я… атомом?!» И сам опешил от придуманного, но Аленка смутилась. «И рацию чтоб каждый день протирать!» — увлекся Степан. С тех пор жена не спрашивала его о работе, рацию протирала, хотя к ней давно не было аккумуляторов, и вообще — согласилась на спокойную, хоть и бездельную жизнь — все безопаснее, чем с прежним мужем.

Сын, не поступив в училище, попал в армию, отслужил и остался на сверхсрочную прапорщиком. Изредка присылает казенного содержания письма.

Дошел слух, что «Победу» списали. «Ну вот и отплавались, — вздохнул Степан, словно груз с плеч свалился, — можно и отдохнуть». И сразу обмяк, постарел.

Аленка истомилась от безделья, взялась рожать.

Степан, распарившись в бане, любит теперь помечтать между кроссвордами о тихой, украшенной детьми старости.

В ТУМАНЕ

Утром пароход «Керчь» стал в тумане. Набрав последний раз воздуху, машины тяжело, с сипением выдохнули и замолчали. Час был ранний, пассажиры спали еще, и только старик по обыкновению сидел на корме в провисшем шезлонге. Он просидел так всю ночь. Ночью по реке пахло сеном, у деревень — навозом. В деревнях горели электрические огни, ползли по воде дорожки света, и гигантские тени деревьев, возникая в них, ветвями касались борта. Потом запахло сыростью, запахло болотом, потянулась мгла, все густела, и пароход в тумане увяз.

Старику стало холодно, однако он не спешил в каюту, зная, что долго еще не уснет, будет ворочаться и мешать соседу.

Негромким простуженным голосом скомандовали на мостике. От чужой хрипоты старик закашлялся. Донеслись снизу металлически дребезжащие шаги, скрипнула якорная лебедка, и, захлебываясь в астматическом приступе, захрипела ржавая цепь. Старик, не удержавшись, снова откашлялся и сообразил, что в этом переувлажненном воздухе звуки сами простужаются, сами хрипнут.