Шелихов. Русская Америка

Деларов велел на щебёнистом утёсе, поднявшемся над Трёхсвятительской бухтой, по ночам жечь смолье. Резкий ветер, как мехи, раздувал костёр, пламя вскидывалось к тучам, моталось, плясало багровыми отблесками на волнах неспокойной бухты. Приникнув в ночи к тёмному берегу, крепостца ждала: вот в следующий миг с моря ударит пушка подходящего галиота. Люди спали вполглаза. Но над крышами только свистел ветер. Неуютно, надсадно, зло. Похохатывал с кривой усмешкой: «Хе-хе-хе, ребята, надую я вам беду-у-у...» Только так и понимался разбойный тот свист. Без хлеба зима была страшна.

Евстрат Иванович людей бодрил, но и сам ночами спал плохо. Сон обходил его, как песец охотника в тундре. Задремлет старик и тут же, словно от толчка, проснётся. «Ай пушка ударила?» Но нет. То сердце бьётся. Да так нехорошо, неровно. А ветер воет над избами, рвёт дёрн, которым ватажники обкладывали крыши, остерегаясь пожаров. Не приведи господь ждать в такую ночь. Да ещё ждать человеку, годами нагруженному. Ночью старому тяжелее, чем молодому. У молодого за душой немного, а старому есть о чём подумать, пожалеть, рассудить, когда сон не идёт. А он не идёт к старикам, и мысли текут, текут по известным только им путям, и глаза выглядывают в темноте странные лица, может, встречавшиеся, а может, не встречавшиеся за долгую жизнь, но всё одно — покоя нет.

Проснувшись, Евстрат Иванович нашарил неверной рукой кресало, высек искру, разживил трут и вздул фонарь. Постоял, настороженно прислушиваясь. Но нет и нет. Ветер, только ветер.

Печь погасла.

Деларов разворошил угли. Из тёмной осыпающейся золы выглянул тёплый глазок. Евстрат Иванович корявыми пальцами уложил на угли сухие лучинки. Подождал. Из-под лучин выбился язычок пламени, и огонь ровно и сильно обнял сухое дерево. Пламя загудело, разгоняя невесёлые мысли.

Деларов сел на чурбак возле печи и задумался. Лицо его высветилось светом, который озаряет человека, глубоко заглянувшего в душу. Ничто не меняется в чертах лица. Они остаются такими же, но только проступают резче, отчётливее и полнее, явственнее выказывают натуру.

Ещё с весны Деларов договорился с Шелиховым, что сдаст управление над землями. Он своё сделал. Его не в чем было упрекнуть компании. Да и перед собой был чист. Здесь всё давалось трудно, и он устал, как может устать человек от непосильной тяжести.

Каждая зима на новых землях была испытанием. Евстрат Иванович знал суровые сибирские зимы, но и самая жестокая зима на матёрой земле не в пример была островной. Избы в крепостце, хотя и строенные добро, промерзали насквозь, наледь держалась в углах и при пылающих во все дни печах. Но морозы были не самым большим злом.

Ветры изнуряли сильнее и злей. Ветры разваливали крыши изб, заносили крепостцу выше стен снежными заметями и ревели, выматывая душу у самых крепких. Ветры бились о стены, плакали, ухали, и на миг не давая забыть о родной избе на далёкой земле, где расцветает по весне черёмуха, где девки поют у околицы и ждут тебя который уже год, всё высматривая на дороге. Ветры кричали, жаловались, вопили, и иной, зажав ладонями уши, валился на топчан, побелев глазами и стиснув зубы.

Ветры были проклятием здешних мест.

Незаметно, исподволь рождались они. Тишь над островом. Небо ясное. Но вот чуть качнуло ветви талины, тронуло рябью гладкую поверхность бухты, заплескались паруса байдар, и торопись, спеши, сбиваясь с ног, убрать паруса, принайтовить на берегу всё, что может быть снесено, так как в следующий миг упадёт с ясного неба вихрь и закружится, запляшет, завоет неудержимый тайфун.

Зимой было ещё страшней.

Ослепительно сверкают снега, обжигая глаза, неподвижен воздух, но вот побежала, заиграла в солнечных лучах игольчатыми брызгами пороша, завихрилась заметью, и не мешкая ложись лицом вниз под корягу, под утёс ли, ежели тебя вдали от жилья застала непогодь, хоронись за плотной дверью в избе — началась пурга. И будет ли она метаться над островом неделю или две — никто не ведает. Так же, как никто не ведает — останется ли после неё живым или нет.

Но для того чтобы, хотя и вот так вот, в холода и пурги просидеть за стенами изб, надо было в путину рыбы запасти на долгие дни зимы. Рыба была всем для ватажников. Её солили, вялили, жарили, ею кормили собак, она была приманкой в капканах, жиром рыбы освещали избы.

В путину люди выматывались до предела.

В море рыбы много. В такое и поверить трудно: косяки шли стеной, упирались в берег, и по рыбе пешком можно было идти. Но рыбу нужно было поднять сетями, распластать, засолить, закатать в бочки. Путина была коротка на острову. Лосось подходил разом, и ни дня, ни ночи никто не знал.