Шелк аравийской ночи

Огонь в печи медицинской палатки горел днем и ночью, и под отпущенной рыжеватой бородой у Джонатана пылали щеки. От постоянного холода не спасала даже куртка на кроличьем меху. А ведь палатки врачей относились к улучшенным жилищам: на походных кроватях лежали водонепроницаемые простыни, табуретками служили перевернутые корзины из-под картофеля, а земляной вал вокруг центрального столба посередине, на котором висело полотенце, также использовался в качестве сидячего места. Лежащая на боку бочка служила шкафом для одежды, а сундук – комодом. Раньше у них была такая роскошь, как складные стулья и стол – теперь Джонатан на нем сидел.

Последнее письмо Майи смутило его только после третьего прочтения. Сестра писала, как всегда, воодушевленно, но в радостных строках появился какой-то новый оттенок усталого смирения, прежде ей несвойственный. Кажется, у любимой сестренки в Адене не все в порядке, и это беспокоило Джонатана – больше всего на свете он хотел счастья Майи. Возможно, она и сама не подозревала, что в письме прозвучали эти интонации, и поэтому сочинять ответ было еще сложнее. Он знал, какой упрямой бывает Майя, если расспрашивать ее о чем-нибудь неприятном. Джонатан поколебался, раздумывая, не написать ли сперва Эмми, но потом все-таки решил начать с письма сестре. Он нежно провел кончиками пальцев по фотографиям, лежащим перед ним на столе, как делал всегда, прежде чем написать любимым людям, – фотография семьи, та самая, что сопровождала его в Индию, и фотография Эмми, подаренная на Рождество. Он еще раз согнул и разогнул пальцы, прежде чем взялся за перо, окунул его в чернильницу и начал писать.

Севастополь, 22 февраля 1855

Любимая сестренка,

похоже, самое страшное уже позади, хотя зима не хочет сдаваться так легко. Заболевших с каждым днем все меньше, у нас есть топливо, и хотя наше меню в основном состоит из консервированной моркови и гороха или черствого хлеба с джемом, мы не голодаем. Зато кофе у нас в избытке – с хорошей порцией бренди он здорово поддерживает жизненные силы! У нас здесь уже несколько дней как весна, ты…

Джонатан удивленно воззрился на чернильную полосу, перечеркнувшую половину листа – от сильного давления перо вспороло бумагу. В ту же секунду перо, сделав широкую дугу, пролетело через палатку, руку свело судорогой, и Джонатан согнулся от невыносимо острого приступа боли. Судорога сбросила его со стула, он с глухим ударом повалился на пол. И жадно ловил ртом воздух, чувствуя, что задыхается, что каждый мускул его тела готов вот-вот лопнуть. «Майя, – вспыхнуло в его пронзенном болью мозгу, – мне нужно еще рассказать тебе про подснежники… И Эмми… Эмми…» Потом он лишился чувств, но тело его дергалось и выгибалось, извергая содержимое желудка и всю жидкость, что была в организме.

* * *

Глаза у Майи загорелись, затем настороженно вспыхнули и потухли – в руках она держала письмо полевой почты, отправленное три недели назад, но конверт был подписан чужим почерком. Предчувствуя дурное, она открыла его и трясущимися пальцами развернула бумажный лист.

Уважаемая миссис Гарретт.

Мы узнали Ваш адрес из личной корреспонденции Вашего брата. Считаем своим долгом, к нашему величайшему сожалению, сообщить Вам, что лейтенант медицинской службы Джонатан Алан Гринвуд, 17 июня 1826 года рождения, отдал свою жизнь при исполнении обязанностей перед короной и родиной… Умер 23 февраля сего года… Холера… Его бренные останки преданы русской земле… Наши искренние соболезнования.

Подписано бригадным генералом Джорджем Баллером, Стрелковая бригада, Севастополь.

Строчки заплясали у Майи перед глазами, исчезая там, куда капали слезы и где размывались чернила. Она сделала несколько неверных шагов и упала, как подкошенная, и вокруг закружилось бунгало. Майя не знала, что может так плакать…

Такой и нашел жену вечером Ральф – скорчившись на полу, она то прижимала к груди смятый лист бумаги, то смотрела на него покрасневшими, опухшими от слез глазами, смотрела и как будто не видела.