Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой

Ну что тут сказать, был банальный выпивон, в ходе которого между Александром Васильевичем и Клавдией Андриановной случился любопытный диалог на тему, что важнее при операциях: тщательность проработки всего с опасностью промедления или стремительность хирургии с риском что-то, может быть, выполнить неидеально. Они вспоминали много случаев и в основном склонялись к преимуществам быстрой работы.

Но гораздо интереснее было вот что. Зубеев как бы извинялся (!), объясняя мне, почему отказывается взять у меня деньги.

– Ты думаешь, я не беру? Ого-го как беру, – говорил он, таким странным образом оправдывая свой поступок. – У нас тут вокруг генералов да полковников как собак нерезаных. Ну, я им и заламываю цену. А с тебя, своего брата-интеллигента, что взять?

Через какое-то время ему, видимо, показалось, что он своим объяснением мог обидеть меня. И нашел несколько иное обоснование отказа от вознаграждения.

– Я знаю, моя квалификация дорого стоит, но должны же мы как-то помогать друг другу. Я когда вас увидел, сразу подумал это.

Если поразмыслить, такое заявление – тоже не слишком комплиментарное. Но нам, по счастью, было мало дела до словесных изысканий хирурга от бога, его драгоценные руки и в данном случае его душевное движение были олицетворением чего-то по-настоящему человеческого.

В течение нескольких следующих лет мы раза четыре приезжали в этот дом, в основном привозили книги – любимые Зубеевым мемуары про войну, потребляли коньяк с шоколадом, объясняли ему, темному, сколько в привезенных нами томах откровенной брехни (а он и не спорил). Но тут я запросто могу соскользнуть в иные материи, не связанные с обещанным завершением темы психологического «синдрома возможной бедности».

Дело в том, что не взятые за операцию деньги освободили меня от сиюминутной необходимости пополнения нашей кассы. Но это было только начало снизошедшего на нас благоденствия. Вскоре пришло письмо от моего отца, который сообщал, что в связи с получением нами новой квартиры (это случилось в 1976 году) мой последний денежный долг родителям переходит в категорию подарка, который не подлежит возврату.

Мне вдруг стало ясно, что вообще-то нам для более или менее нормального существования не хватает совсем какой-то небольшой добавки. Всего-то! «Только не надо переживать, только не надо перебивать». И тут произошло нечто диковинное. За прошедшие годы я рассказывал своим знакомым об этом десятки раз.

Зная, что мне размечен в «Журналисте» гонорар, и желая получить его раньше основной зарплаты, я пришел к нашей расчетчице в бухгалтерии издательства «Правда» и попросил выписать мне соответственную сумму.

– Хорошо, – сказала она. – А почему вы не получаете свои отпускные?

– Давно получил и уже забыл, как они выглядели.

– Да нет. Вот в вашей карточке они обозначены, и никто их не получал.

– Это ошибка. Я не мог не получить свои деньги.

Тут расчетчица жестом попросила меня наклониться и сердито прошептала мне в ухо:

– Вы что, добиваетесь, чтобы меня уволили?

– Нет.

– Тогда идите в кассу и получайте деньги!

Я пошел и получил.

Ровно с тех пор я больше никогда в жизни не занимал денег. Ничто в нашем финансовом статусе тогда еще не изменилось, до первых издательских договоров Галины было, наверно, года два, но… Все как-то само собой уравнивалось: каждый расход по времени совпадал с каким-либо приходом… Я даже стал думать: если бы я попросту не нервничал из-за возможной нехватки, может быть, и всегда было бы так?..

Вот тогда-то из меня и вышло «чувство возможной бедности». Осталось нечто более фундаментальное: бог даст день, даст и пищу.

Галина с такой благодатью в душе не жила никогда. Та противоречила самой природе нашей писательницы.

V

…И вот я опять вижу себя в Москве, в гостинице «Юность». И опять читаю письмо Галины.

«Как тебе живется в столице? Впрочем, сейчас ты еще в поезде, лежишь на серо-белой МПС-овской простыне и читаешь Мурзина пополам с Бианки. (Мурзин – редактор «Комсомолки» по отделу комсомольской жизни, Бианки – ленинградский собкор.) Тебе хорошо, уютно, и только воспоминание об одинокой, оставленной на перроне женщине омрачает жизнь. Ах уж эти женщины, жены тем более! Сколько от них неприятностей настоящим мужчинам! Кто их только выдумал! Я, наверное, принадлежу к самой худшей категории женщин (ей-ей не лицемерю), а посему пишу это письмо.

Итак, расстались мы уныло. Стоило ли столько пережить, чтоб дойти до такого кислого, тошного расставания? По-моему – не стоило. И вот я своим слабым умишком пытаюсь во всей этой хреновине разобраться.

…Итак, почему? Почему у нас все идет вкривь и вкось, почему я нудно бубню об одном и том же, как та юродивая. Поставим, во-первых, точки над «и». Я тебя люблю и дай бог каждому так любить. Все, что связано у меня с тобой, – мне до смерти дорого. Это не слова, это на самом деле.