Шериф

Теперь, в пламени, объявшем ближний дом, он видел заросли орешника чуть лучше и смог наконец разглядеть, что за черная лужа дышала у него под ногами. Огромный черный пес, точнее, его косматая шкура и голова с ощерившейся пастью. Пес был абсолютно плоским, будто из него вытащили все внутренности, мышцы и кости. Время от времени по шкуре пробегала слабая дрожь, шкура начинала подниматься, как тесто, и, раздувшись, снова опадала. В такие моменты собачьи глаза загорались тусклыми огоньками, но они быстро гасли, словно лампочки, которым не хватало электричества. В нос ударила болотная вонь и запах паленой шерсти. Приглядевшись, Ружецкий увидел, что лапы, морда и широкая грудь пса обожжены, толстые черные волоски запеклись блестящей коркой.

Ружецкий взял ружье на изготовку и двинулся дальше, борясь со Страхом.

Петя! — негромко позвал он.

В кустах неподалеку раздался слабый шорох, за которым последовал сдавленный стон. Ружецкий пошел на звук, боясь того, что он должен найти.

Первое, что он увидел, — это ноги в черных ботинках, беспорядочно загребавшие сухую листву. Ноги били по земле в такт тихому мычанию: кто-то выл от жестокой боли.

— Кто здесь? — спросил Ружецкий, но не дождался внятного ответа. Вой стал громче.

Ружецкий подошел ближе и наклонился над лежащим человеком. Он лежал на спине, прижав ладони к лицу. По фигуре и одежде Ружецкий понял, что перед ним — Левенталь. Левенталь выл и бил ногами по земле, будто хотел выместить свою боль на ней.

— Эй, Франц Иосифович! Что с вами?

Вой постепенно затих и перешел во всхлипывания. Левенталь отнял ладони от лица, и Ружецкий увидел, что у него нет глаз.

— О боже!

Желтая слизь, смешанная с кровью, стекала по щекам несчастного Книжника. Левенталь уперся руками в землю и попробовал подняться, но его скрутил новый приступ боли, и он снова упал, прижав ладони к пустым глазницам. Сухая земля и опавшие листья прилипли к лицу и превратили его в ужасную маску.

— НЕЛЬЗЯ!.. — выдавил из себя Левенталь. — Нельзя отдавать!

Эти слова Ружецкий уже слышал сегодня. Совсем недавно, но он никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах.

— О боже! — повторил он. — Кто это сделал?

— Нельзя отдавать! — рыдал Левенталь. Он завалился на бок и подтянул колени к животу. Его тело забилось в агонии, и Ружецкий в ужасе отпрянул. — Нель… зя… — прохрипел он, изо рта показалась темная струйка крови. Она бежала все быстрее и быстрее, становясь все шире. Левенталь закашлялся, алые брызги разлетелись по траве. Он дернулся еще раз и затих. Тело, согнутое дугой, обмякло и стало медленно распрямляться, как смятая бумага.

Ружецкий вскочил и огляделся. Убийца Левенталя был где-то поблизости. Он чувствовал это. Он знал, что пара затаившихся глаз следит за ним, выжидает чего-то. И, скорее всего, боится.

— Папа!

Голос прозвучал… Где? В воздухе или в его голове? Ружецкий не разобрал, да это было и не важно. И снова:

— Па… па… — через силу, будто кто-то сжимал Пете горло, не давая говорить.

Ружецкий набрал полную грудь воздуха.

— Я здесь, сынок! Я иду! — Он бросился вперед, в заросли орешника, туда, откуда доносился тихий прерывающийся голос его сына.

* * *

Пинт шел по Центральной улице, держа в руке мягкую Васькину ладошку.

Улица выходила за пределы города и там, где стоял покосившийся столб с табличкой «Горная Долина», поворачивала почти под прямым углом направо, продолжаясь дорогой, ведущей к Ковелю.

Пинт шел и оглядывался. Черная на фоне подступающего пламени женская фигурка за его спиной постепенно уменьшалась. Оскар видел, как она присела на одно колено, словно приготовилась выполнить стандартное упражнение в тире.

Одна и та же мысль не давала ему покоя: что лежит в брезентовой сумке? Ему казалось, что он знает. По крайней мере, догадывается.

Да! Днем, на кладбище, когда я дрался с Шерифом, я бегло осмотрел его уазик и заметил эту сумку, но не заглянул внутрь. Почему она достала ее из машины? Зачем она ей потребовалась?

Немного не доходя до столба с табличкой, он остановился и сказал:

— Валентин Николаевич! Возьмите ребенка, я сейчас вернусь.

Тамбовцев молча взглянул на него и взял Ваську за руку: это было нелишней предосторожностью — маленький Баженов так и норовил вырваться и броситься к матери.

Пинт развернулся и пошел назад, но Лена преградила ему путь:

— Нет! Ты должен уйти из города.

Пинт мягко положил руки ей на плечи и отстранил:

— Я не могу оставить ее там.

— Нет, ты должен. — Она посмотрела на Ваську холодным оценивающим взглядом и, понизив голос до шепота, сказала: — Так надо. Ее не спасти.

И тут Пинт взорвался. Он не закричал, но пальцы его так крепко сжали Ленины плечи, что она поморщилась.

— Предоставь мне самому решать, что надо, а что — не надо. Я должен был остаться, а она — пойти с сыном. Еще не поздно все исправить. Именно это я и собираюсь сделать. И не надо мне мешать.

Лена внимательно смотрела на него.

— Там, — она махнула рукой ему за спину, — граница города. Тебе стоит пройти два десятка шагов до пограничного столба, и все кончится. Все забудется. Все будет как прежде. Но если ты вернешься… — Она замолчала.