Шесть гениев

Эти капли человечности неуничтожимы. Они существуют, несмотря "а все усилия власть имущих. Они передаются от человека к человеку, и так осуществляется бессмертие гения. Бессмертие в сознании людей. Единственный его вид, который прочен в отличие от памятников из стали, который есть и будет, пока будет мир - я думаю, вечно.

Через века дошли до меня частицы правды и надежды. Я принял их, они уже во мне, и я не поступлю подло, на что всегда толкала и толкает меня окружающая жизнь.

"Не поступлю"... Лицо батрака из Петервальда вдруг стало передо мной. Не предал ли я его? И больше того - все ли я сделал, чтоб ему было лучше?.. Но что, собственно, я мог для него сделать? Целую жизнь я отчаянно трудился, обосновал свою теорию поля и в подтверждение ее создал пятно. Когда-нибудь люди поймут, какие гигантские усилия были приложены мною, величие моего труда не сможет не вызвать у них восхищения перед Человеком. Это и будет мой вклад доброго, и он поставит меня рядом с Валантеном...

Я снова прохаживаюсь по комнате, медленно рассматриваю каждую картину. Все настоящие художники, не какой-нибудь жалкий абстракционистский лепет. Художники, творцы, могучие сотрудники народа.

Вот они:

"Святое семейство" Яна ван Гемессена,

"Зимний пейзаж" Сафтлевена Младшего,

"Осень в Фонтенбло" Нарсиса Диаза,

"Вечерний пейзаж" Жюля Дюпре,

"Танкред и Эрмнния" Никола Пуссена и

"Рожь" Ивана Шишкина,

"Женский портрет" Ореста Кипренского,

"Снятие с креста" Жакопо Понтормо,

"Мадонна со святым Захарием" Карло Пармиджианино,

"Мадонна Кастельфранко" Джорджоне.

Но на самом-то деле этих картин у меня, конечно, нет, как нет и Валантена.

У меня в комнате голые стены.

Я ведь не подлец, чтобы украсть и скрыть у себя картины, принадлежащие всем. Хорош бы я был, если б действительно брал их. "Взять картину" означает для меня так сильно и пристально долгие часы вглядываться в нее, что она вся - в мельчайших деталях - остается у меня в памяти. Остается так, что я могу видеть ее, когда б ни захотел. И не только видеть, а находить новое для себя, замечать то, что прежде не бросалось в глаза.

Странным механизмом воля действует на окончания зрительных нервов, и картины появляются перед глазами резкие, с трещинками краски и ощутимой фактурой письма. Я вижу их отчетливо, как галлюцинации. Я могу освещать их по-разному. Я могу смотреть сбоку и снизу, вблизи и издали.

Но я не взял по-настоящему ни одной картины ни в Польше, ни во Франции, ни в России, ни в Италии. Те картины, которые я "брал", остались в своих странах. "Святое семейство" висит в музее в Вавельском замке, "Вечерний пейзаж" в Безансоне, "Женский портрет" остался в доме учителя в деревне под Черкассами. И "Мадонна Кастельфранко" сияет в высоком алтаре собора. Люди смотрят на них. И в человеческие сердца нисходит и нисходит то доброе, что заложили в свои произведения их творцы.

А в моей комнате голые стены.

...Но вот я рассмотрел свои сокровища, отдохнул и могу снова браться за работу. Самое трудное уже пройдено, я уже ближе к концу.

Через два часа расчет будет окончен, останется записать его на бумаге и отнести к Крейцеру.

IV

Иду по Риннлингенштрассе.

Я сыт.

Тяжело, надсадно сыт. С одышкой, с огрузневшим телом.

В голове пусто. Я устал. Мне надо отдохнуть два дня, а потом возьмусь за вторую часть с пятнами...

Интересно, что когда сегодня я принес готовый расчет Крейцеру, он не особенно и удивился. То есть он даже совсем не удивился. Любому другому потребовалось бы на этот расчет месяца два упорной усидчивой работы. В Вычислительном центре возились бы не меньше трех недель. Я же сделал все за два дня. Привел окончательную формулу в обозримый вид, а Крейцер даже не удивился.

Как быстро люди привыкают к таланту и трудолюбию! Как быстро по отношению к некоторым это начинает считаться за должное!

Если б сотрудник, который ушел в отпуск, взялся за работу и выполнил ее, скажем, за полтора месяца вместо двух, все поражались бы. Если бы он сделал за месяц, его повысили бы в должности.

А я рассчитал все за два дня. За два - и Крейцер только процедил сквозь зубы: "Да, довольно удачно. Тебе подвернулась хорошая мысль с этим Монте-Карло".

Потом он поднялся со стула, пошел с листками к своему шефу, побыл у него минут десять и появился вновь на пороге комнаты с самодовольной улыбкой, которую, впрочем, сразу убрал с лица. Он убрал эту улыбку и принялся хмуро выписывать счет в кассу. Но я-то все понял. Шеф похвалил Крейцера. Крейцер сумел выставить дело так, что всему причиной была его. Крейцера, распорядительность: он-де нашел подходящего человека. И шеф похвалил Крейцера, а на мою долю досталось лишь это кислое "довольно удачно". Не похвала, а скорее некое уничижение, потому что слово "удача" фигурирует там, где речь идет не о заслуге, а о слепом везении.

Да я и сам застеснялся скорости, с которой я сделал работу. Мне было стыдно, что я справился за два дня, и чтобы Крейцер не подумал, будто я горжусь, я со стеснительной усмешкой подхватил мысль об "удаче" и стал говорить, что поскольку мысль "подвернулась", остальное было легко.