Шесть маленьких историй

Эта историю, хоть я сомневаюсь в её достоверности, доставила мне много радости, когда ее мне рассказали; и я перескажу её здесь как могу, но при одном условии, что меня не прервут зевками до самого конца: Жили–были два лирика, один из них называл себя Эмануэлем и был очень нервным, чувствительным молодым человеком. Другого, более грубого по натуре, звали Ганс. Эмануэль нашел себе в лесу уголок, скрытый от всего мира, где и сочинял себе с изрядною охотой. С этой целью он записывал милые, пустяшные стишки в записную книжку, которую унаследовал от деда, и профессией своей был, вроде бы, вполне доволен. И в самом деле, отчего ему не быть довольным? Место в лесу было таким тихим и приятным, облака такими занимательными, деревья на опушке леса напротив такими разнообразными и такого изысканного колера, луг таким мягким, ручей, что увлажнял одинокую поляну, таким свежим, что господин Эмануэль был бы болваном, если бы чувствовал себя иначе, как не счастливым. Небо, смеясь, смотрело на его невинное виршетворчество с той же степенью синевы и приятства, что и на лесные деревья; и идиллический сей мир казался таким неразрушимым, что помеха, которая вот–вот появится, как черт из табакерки, должна, по идее, казаться крайне маловероятной. Дело, однако, в следующем: Я вам уже говорил о Гансе. Ганс — это второй — лирик, передвигался однажды, сам влекомый случаем, по лесу вблизи уединенного места и, в силу данного обстоятельства, открыл уголок и его обитателя, брата Эмануэля. Ганс сразу же узнал в Эмануэле, хотя они до этого никогда не виделись, поэта, как одна птица сразу узнает другую. Он подкрался к нему сзади и, чтобы не затягивать истории, хорошенько ударил его по щеке, так что тот громко закричал и не оборачиваясь на того, кто его так угостил, взял ноги в руки, да так быстро, что через мгновение ока его уже не было видно. Ганс торжествовал! Он надеялся, что навеки прогнал соперника с прекрасного прибыльного места, и тут же ударился в раздумия, как ему наилучшим образом изобразить миловидность этого уединенного лесного уголка. У него также была при себе записная книжка, полная стихов, хороших и плохих, которые он вскоре собирался опубликовать. Вот он вытащил эту самую книжку и начал царапать в ней всяческие бессмыслицы, как делают обычно лирики, чтобы привести себя в надлежащее настроение. Казалось, однако, ему стоило большого труда, втиснуть спокойную милую красоту завоеванного ландшафта в нежные слоги, так, чтобы в них к тому же проглядывал еще и проблеск живости; и, пока он этаким вот образом издевался над собой, спереди, а не то сзади возникла новая издевка судьбы, которой и должно было отравить ему сей рай, который он как собака оттявкал у другого. На сцене явилось третье действующее лицо в образе поэтессы. Ганс, испуганный шумом, взглянул, узнал её тотчас как таковую, и, не теряя времени на любезности, исчез в мгновение ока, так же, как и его предшественник. — Здесь спотыкается наш добрый рассказ, и я полностью одобряю и понимаю его беспомощность, потому что я, как и он, был бы не в состоянии идти вперед там, где любая попытка продвижения приводит в пропасть бессмысленности. Что пользы долдонить еще и о манерах поэтессы, когда уже пропето о двух поэтах? Я удовольствуюсь сообщением, что она первая не нашла в красоте лесного местечка ничего красивого, а в его исключительности ничего исключительного, и исчезла также бесшумно, как и появилась. Пусть дьявол будет поэтом.