Шестая жизнь Дэйзи Вест

Дэйзи, обещай сделать для меня две вещи.

Первая — простая: возьми мои вещи. ВСЕ. Даже если ты их потом выбросишь, унеси их из дома родителей (хотя у меня хороший вкус — ха-ха! — и ты их оставишь себе).

Ты же знаешь, что творится с теми, кто никак не может смириться. Они плачут над старыми футболками, которым грош цена. Мама та еще старьевщица; она никогда не выбросит их по своей воле. Самая страшная моя пижама будет надрывать ей сердце. Забери все вещи, Дэйзи. Сделай это для меня (и для своего гардероба).

Второе: позаботься о моем брате.

Он пытается быть сильным, крутым парнем. Думаю, он старается быть таким потому, что считает, будто все ожидают от него именно этого. И мы с ним такие близкие люди… То, что может случиться со мной, лишит его смысла жизни. Я знаю, он неравнодушен к тебе; прошу тебя, не оставляй его.

Так много хочется сказать, но мне пора ехать в больницу. Надеюсь, письмо никогда не попадет тебе в руки, но кто знает, что будет дальше. Хочу сказать тебе, что ты неповторимая, красивая и веселая, и я горжусь тем, что имею счастье называть тебя подругой. Лучшей подругой.

С любовью, Одри.

Одежду я забрала; в этом смысле последняя воля Одри выполнена в полной мере. Но вот что касается ее второй просьбы… боюсь, я не слишком преуспела в этом. Снова пишу Мэтту сообщение и, прождав еще полчаса и не получив ответа, начинаю думать, что, возможно, прошло слишком много времени и отношений уже не восстановить. Быть может, он уже не со мной.

Спустя почти шесть часов Мэйсон, постучав в мою дверь, объявляет, что завтра ему нужно лететь в Вашингтон, к высокому начальству, чтобы разобраться в последних подвигах Бога. Кэйси останется на время командировки со мной.

Выключив свет, я представляю себя лежащей рядом с Мэттом, и это немного меня успокаивает. И все же мысли об автобусной катастрофе и человеке без лица мешают уснуть. Засыпаю я уже под утро и просыпаюсь только в одиннадцать часов.

Выйдя из спальни, я обнаруживаю, что в доме никого нет.

Все уехали.

39

Сидя за миской со старушечьими кукурузными хлопьями, я испытываю все большую тревогу по поводу поездки Мэйсона в Вашингтон. Перебирая в уме возможные последствия, я нервно барабаню пальцами по крышке стола.

Худшее, что может произойти: Бог окажется виновным в ужасающих преступлениях. В таком случае никто не захочет заменить его у штурвала проекта, зашедшего в такие опасные воды, и мир, каким я его знаю, развалится на куски. Проект закроют, а «Воскрешение» будут тестировать на новых подопытных, согласившихся на участие в добровольном порядке. Рассерженные ребята из «автобусной группы» будут выступать в прессе; газеты обвинят правительство в сокрытии информации о суперлекарстве; правительство будет лгать и говорить, что никакого лекарства не существует. «Воскрешение» станет мифом; доступ к нему будет закрыт.

Даже для меня.

Если проект, объединяющий нас, закроют, что будет со мной и Меган? Или со мной и Мэйсоном, например? Где я буду жить?

Отбросив мысли о предполагаемой бездомности, я обдумываю более позитивный сценарий.

В лучшем случае действиям Бога найдется какое-то разумное объяснение и проект останется таким, каким был. Ребята из «автобусной группы», и я в том числе, останутся в числе подопытных еще на девятнадцать лет, после чего, если с нами не случится ничего серьезного, Комиссия по контролю за лекарственными препаратами и пищевыми добавками даст «Воскрешению» официальное одобрение, и лекарство найдет публичное применение — поначалу, вероятно, среди строго ограниченного круга лиц. Возможно, первыми доступ к нему получат военные. Затем, осторожно и постепенно, его сделают доступным для всех людей, и оно спасет новые жизни.