Шестой этаж

Он попал туда, когда там самым неожиданным и зверским образом завершилась знаменитая идеологическая кампания, проводившаяся, как принято в Китае, под метафорическим девизом «Пусть расцветают сто цветов». Свирепость расправ над теми, кто попал в разряд «дурной травы» — их полагалось не только строго наказать, но и унизить, растоптать,— привела в восхищение Кочетова. После возвращения из, Китая он, захлебываясь, рассказывал, что Дин Линь (была такая китайская писа-тельница, почему-то удостоенная у нас Сталинской премии) двадцать с лишним раз публично каялась, но ее самобичевания были сочтены недостаточными. Голос его звенел от идеологического восторга и гнева:

— А мы с нашими ревизионистами миндальничаем, все перевоспитываем и перевоспитываем. А они и думать не думают признавать свои ошибки...

На состоявшейся в кабинете главного редактора церемонии инаугурации Кочетов сказал несколько ничего не значащих фраз, из которых запомнилась лишь последняя: «Пока все можете оставаться на своих местах». Несмотря на бодро­радостные речи литературного начальства, инаугурация очень смахивала на панихи­ду. Когда все кончилось и мы с пасмурными лицами вывалились в коридор — все- таки до самого последнего момента надеялись, а вдруг пронесет, может быть, наверху одумаются,— кто-то из редакционных острословов, кажется Никита Разговоров, чтобы разрядить обстановку, прочитал только что сочиненное:

Старого отпели,

Новый слезы вытер...

Ты послушай, Сева,

Здесь тебе не Питер...

Используемые в эпиграмме некрасовские строки, по правде говоря, в данном случае не очень годились. Кочетов если бы и пролил слезу, то, наверное, только крокодилову. Чувствительность была ему совершенно чужда. Ленинградцы расска­зывали, что, когда во время одной из проработочных кампаний Вера Панова свалилась с инфарктом, Кочетов заявил: «Нас инфарктами не запугают».

Что говорить, Всеволод Анисимович был, если воспользоваться иронической характеристикой, которую Алексей Константинович Толстой в своей «Истории государства Российского...» дал одному из самодержцев, внушавшему страх своим подданным, «серьезный, солидный человек». Мы в этом убедились очень быстро. Но тогда мы еще надеялись, что Кочетову непросто будет справиться с таким сильным профессионально и в большинстве своем настроенным, как тогда принято было говорить, прогрессивно коллективом. Мы думали, что обломаем ему рога и ему придется считаться с мнением редакции. Время, полагали мы, работает на нас, ведь все это происходило за полгода до XX съезда партии.

Однако вскоре после прихода Кочетова смутные времена воцарились в газете. Начался исход сотрудников — на первых порах вполне естественный, происходив­ший обычно при каждой смене кабинета. Но тут уходили самые сильные, самые известные, перед кем с великой охотой открывали свои двери другие издания. Кочетова это мало беспокоило. Никого он не удерживал, не уговаривал остаться. Зачем? Ведь его целью было очистщъ газету от «смутьянов». Этим он вскоре очень энергично занялся.

Поначалу Кочетов привел в редакцию лишь двух человек. Оба новичка были «варяги», не москвичи — видно, связи со столичной литературной средой у Кочетова еще не были налажены. Своим заместителем, курирующим отдел литературы и искусства, он сделал киевского литературоведа Николая Захаровича Шамоту, пи­томца украинской партшколы и Академии общественных наук при ЦК КПСС, большого специалиста по теории социалистического реализма. (Когда Шамота, не проработав и года, возвратился в Киев, его сменил другой, лет на пятнадцать старше, твердокаменный «варяг» Валерий Павлович Друзин. У него была репутация специ­алиста по поэзии, потом, вдохновленный совместной работой с Кочетовым в «Литературке», он написал о своем бывшем шефе восторженную книжечку. Это тоже был проверенный «кадр» — не зря после постановления ЦК о ленинградских журналах им «укрепили» редколлегию «Звезды».) Ответственным секретарем редак­ции стал ленинградский журналист Петр Александрович Карелин, связанный с Кочетовым давними отношениями, затем Кочетов, получивший пост главного редактора в «Октябре», взял его своим заместителем.

Сразу же выяснилось, что оба они, и Шамота и Карелин, явно «не тянут». Шамота, хотя в прошлом некоторое время возглавлял украинскую «Литературную газету», был начисто лишен журналистской жилки. Он не умел, боялся что-либо решать оперативно. При малейших сомнениях — а они возникали у него постоянно — норовил отложить дело в самый дальний ящик, до которого не добраться. Подлинной его стихией, где он чувствовал себя как рыба в воде, было растолковывание и без того ясных идеологических указаний, суровое бичевание «отступников» от четко прочерченной в высших сферах «линии».

Не на месте оказался и Карелин. Быть может, он справлялся бы с секретариа­том какой-нибудь областной газеты, но «Литературка» была ему не по зубам. Да и вообще он был личностью бесцветной.