Шипка

Панас Половинка присел на минуту, а сидит добрых полчаса и не может подняться. Ему кажется, что он уже не сдвинется с места, до того устал. Они спешат на выручку, понимают, что на Шипке плохо, знают, что там каждую минуту может наступить крушение и тогда сильная турецкая армия грозной и беспощадной лавиной скатится с вершин и обрушится на изнуренных русских солдат и затравленных мирных болгар. Сознает это и Панас, но ведь есть предел человеческим силам… Позавчера они прошли верст тридцать, вчера пятьдесят шесть. Температура около сорока градусов. Скалы разогреты так, что к ним опасно притронуться. Раскалена и дорога. А по ней нужно шагать почти босиком: болгарские опанци на ногах Панаса совершенно развалились, и ступня ох как хорошо чувствует горячую пыль дороги! Вчера Половинка два раза падал в эту пыль от солнечного удара, и его обливали водой, чтобы вернуть в строй. Его вернули, а десятки других заскрипели на повозках в лазареты: были и такие, кто вообще не вернулся к жизни, отдав богу душу.

Вчера казалось, что жарче быть уже не может, что, если прибавится хотя бы один градус, жара убьет всех, даже самых сильных. Но, говорят, прибавился не один градус, а целых три: каменная стена справа от дороги пышет таким жаром, что, кажется, плюнь на нее, и зашипит она, как раскаленная сковородка! Болит голова, и болит сердце. Расслаблено все тело, а ноги словно лишились костей и превратились в волокно — управлять ими уже нельзя. «Буду сидеть, — решает Панас, — пусть хоть расстреливают на месте, все равно не встану». Он думает о том, что его не подняли бы даже башибузуки, окажись они рядом. «Все равно смерть, — шепчет Половинка, — зато тут без мук, умру — так умру сразу!»

Он вдруг почувствовал, как кто-то потянул у него ружье. Панас неохотно поднял голову и попытался удержать винтовку, но не удержал.

— Ваше благородие! — взмолился Панас, увидев, как ротный Костров кладет его винтовку на свое плечо.

Костров не проронил ни слова и пошел дальше. Если бы он ударил Панаса или обругал его последними словами, было бы легче. Но он понес его тяжелое ружье! Половинка догнал ротного и попросил вернуть винтовку.

— Иди! — сказал Костров без всякой строгости в голосе.

И он пошел, видя перед собой усталого и сгорбленного Подпоручика да сизый дым на вершине Святого Николая. Вершина была еще далеко, но залпы орудий, усиленные горным эхом, отчетливо долетали до стрелков, усталых, полуживых, совершенно выдохшихся, с избитыми, окровавленными и обожженными ногами. А дорога становилась все круче, а камни все горячей, и дышать было уже совсем невмоготу…

Но Костров шел и не оглядывался.

И следом за ним волочился рядовой Панас Половинка…

На сколько шагов хватит сил у того и другого?..

Позади Панас услышал быстрое цоканье копыт и бодрящие крики. Он оглянулся. Их догоняли казаки. Лошади взмылены, по удилам скатывается розовая пена, бока коней то втягиваются, то округляются — кони дышат трудно, с хрипом и свистом.

— А ну садись! — кричит кто-то из казаков, — Пехота покойному! А ну живо!

Панас поначалу мало что уразумел, но при помощи Кострова взобрался на лошадь и примостился за спиной казака, ухватив его за широкий ремень. Засвистела в воздухе плетка, больно ударила коня по вздрагивающему боку, и понесся он вперед, навстречу ружейным выстрелам и рокоту гранат.

Выстрелы гремели все ближе и ближе. Панас заметил черкесов, укрывшихся за огромными камнями и стрелявших по странным всадникам. Кони, исхлестанные плетками, неслись быстро, и пули противника не причиняли вреда. Постепенно Панас приходил в себя, охваченный этим всеобщим возбуждением. А когда кони резко остановились уже на самой вершине и Половинка увидел красные фески рядом с русскими ложементами, он не удержался и спрыгнул с лошади. Слава богу, что ротный вернул ему ружье! Панас взял его на руку и, прокричав зло и хрипло: «Бей басурманов!» — побежал за ложемент, совершенно забыв о том, что недавно он был готов умереть, прислонившись к дереву, только бы не идти вперед. Теперь у него оказалось столько сил, что он посадил на штык здоровенного турка. Тот только крякнул, падая ничком на землю. А Панас колол и колол, ругаясь при этом по-русски и по-украински, вспоминая всех чертей и дьяволов.

На врага обрушились стрелки, прискакавшие с казаками, а сами казаки рубили сулейманцев саблями, кололи их пиками, глушили прикладами ружей, которые они успели подобрать на своих же позициях. И турки не устояли. Они дрогнули, а потом пустились бежать к своим ложементам, с перепугу, видимо, подумав о том, что к русским пришли огромные резервы, а не какие-то триста — четыреста человек, обессиленных и изнуренных долгим, жарким, утомительным походом. Впрочем, если судить по рядовому Половинке, это изнеможение и полнейшее бессилие остались где-то внизу, а на вершине кто-то чудодейственным образом вдохнул в них новые, богатырские силы, сокрушить которые никому не дано.

— Панас, ты ли это?! — услышал он голос позади себя, когда возвращался на вершину.

Он оглянулся. Его догонял иссиня-бледный, окровавленный Иван Шелонин.