Широки врата

Курт остался таким же длиннолицым и суровым, преждевременно состарившимся от войны и невзгод. Будучи немного старше, чем Ланни, он всегда покровительствовал ему, и теперь чувствовал мягкую жалость к нему за то, что тот тратил впустую свою жизнь. В то время как Ирма тренировала свой немецкий на восхищённой Hausfrau, Курт повёл Ланни к себе в студию и сыграл свою новую сонату. Ланни внимательно слушал и думал: «Это, скорее, сухо. Курт теперь подражает Курту. То есть, не подражает Баху. Фонтан вдохновения высох. Это адажио почти плагиат Бетховена. Эти бурные пассажи вынуждены». И так далее. Существует большая разница, кто, с каким настроением и с какой предрасположенностью слушает музыку. Та же самая соната только что была представлена композитором аудитории в Бреслау, которая считала его наиболее перспективным композитором новой Германии и слушала сочинение с напряженным вниманием.

Ланни знал, что должен был сказать, и сказал это. Он знал, как иметь дело с Куртом, потому что в течение пятнадцати лет или около того он считал его великим человеком и своим духовным наставником. Он знал все фразы восхищения и преданности, которые должен использовать сейчас, считая, что он делает это для собственного блага Курта. Однажды этот нацистский кошмар исчезнет, благородная душа проснется и, протирая глаза, будет радоваться, что Ланни отстоял те идеалы, которым они поклялись в детстве. Любви и служению всему человечеству, а не только белокурым арийцам.

По молчаливому согласию они не касались политики, и ни разу не упомянули семью еврейского Schieber

. Курт мог предположить, что, поскольку Фредди был похоронен, а остальные были на свободе, то печальная страница может быть перевёрнута и забыта. Когда Ирма была одна с Куртом, она использовала этот повод, чтобы сказать ему, что в настоящее время Ланни ведёт себя гораздо более разумно. Курт был рад услышать это, о чём и сообщил. Добрый и по-настоящему хороший, но слабый, таково было суждение композитора о своём товарище детства, и Ланни не стал возражать.

Жить двойной жизнью, это было определение Рика. Здесь так оно и было. Ланни был шпионом в Гитлерлэнде, секретным агентом в стране противника. В воображении людей, которые никогда не жили двойной жизнью, это казалось романтичным и захватывающим. Среди них могли быть некоторые, кто хотел бы лгать, мошенничать и получать удовольствие от введения в заблуждение других лиц, но Ланни среди них не было. И любое слово, сказанное Курту и не представлявшее его истинных убеждений, доставляло Ланни душевную боль. Он заставлял себя вспомнить, что Курт делал то же самое, как немецкий агент в Париже сразу после перемирия. И не походит ли это на обмен любезностями? Если это так, то композитор, вероятно, не раскрыл его. Но он будет копать глубже под позиции Ланни, как это делают в военное время окопавшиеся войска, проводя минирование и контрминирование. Ланни искал признаки этого, так как боялся, что Курт был хитрее его, и, вероятно, не показал бы, что обнаружил его двойную игру. Они будут, как два противника в темноте нащупывать горло друг друга. Но пока они все еще были друзьями, говоря языком симпатии и, как ни странно, чувствуя её.

Да, Ланни решил, что независимо от того, как сильно ему придется бороться с Куртом, он будет по-прежнему испытывать к нему привязанность, с истинным старомодным немецким Schwärmerei[33]

. Это решение он ощущал всеми фибрами своего существа, когда они играли в четыре руки на фортепиано, когда они молились в торжественном экстазе Баху, когда они танцевали в позолоченных бальных залах с Моцартом, когда они трудились в духовной тоске с Бетховеном. Братья сражались с братьями, отцы с сыновьями во всех гражданских войнах. Но тут был новый вид войны, быстро распространявшийся по всей земле: национал-социализм против истинного социализма, расизм против братства человечества.

V

Вдовствующая баронесса фон Визеншметтерлинг жила в прекрасном старом особняке, полностью окруженном картофельными полями. Сейчас они выглядели голыми и чёрными. Но в середине лета были зелеными, и на них от рассвета до темноты терпеливо рыхлили борозды сто или около того польских женщин, одетых в то, что казалось мешками для картофеля. Женщин привозили в Восточную Германию большими группами. И все немцы были согласны, что это было сделано не только для получения картофеля, но и обработки картофельных полей.