Широкое течение

В годы войны, когда Таня, дочь учительницы из волжского городка, заканчивала десятилетку, класс шефствовал над воинским госпиталем. Там она и познакомилась с молодым раненым летчиком Сергеем Олениным. Он завладел ее девическим воображением и, окончив лечение, женился на ней, увез в Москву к своей матери, заботливой старушке, души не чаявшей в своем единственном сыне. Кратковременный отпуск быстро пролетел. Таня проводила мужа в часть, не успев привыкнуть к нему как следует. Уезжая, он крепко, до боли, поцеловал ее и приказал ждать. Она ждала, но он не вернулся: в знойный июльский полдень пришло извещение о гибели Сергея Оленина.

Мать бесшумными шагами ступала по комнатам, безучастная, скорбная, сраженная горем. Она тихо, безропотно угасала на глазах Тани, как угасает догоревшая свеча. И осталась Таня одна, девочка-вдова; жила, будто затаив в себе крик отчаяния и боли. С осени она стала учиться в институте, вела себя подчеркнуто строго, чем и вызывала снисходительные улыбки подруг.

Практику Таня проходила в кузнице завода, где и подружилась с Елизаветой Дмитриевной, которая относилась к ней с материнской нежностью и вниманием. Алексей Кузьмич насмешливо-любовно именовал Таню вдовой.

Однажды во Дворце культуры Таня познакомилась с инженером соседнего завода, скромным на вид, приятным человеком. Они ходили в театр, кино; Таня как будто увлеклась им всерьез. Но однажды инженер пригласил ее на вечеринку к приятелю. Их посадили за стол рядом, и тут Таня с ужасом увидела, что перед ней другой человек. Напившись, он напирал грудью на ее плечо и, обдавая водочным духом, хвастался: какой он замечательный и незаменимый работник на заводе, насколько он умнее всех в цехе, как независимо он ведет себя с начальством, как с ним считается сам директор… А не ставят его на высшую должность только потому, что завидуют ему… Он лениво облизывал губы, подымал брови и морщил потный лоб, чтобы поддержать налитые хмелем веки; лицо, расплываясь, таяло и лоснилось, как масленый блин; в одной руке он держал вилку зубьями вверх, другой, горячей и липкой, касался руки Тани.

Она едва досидела до конца. Когда они вышли на улицу и он хотел поцеловать ее, Таня оттолкнула его и убежала.

По окончании института, когда Таня осталась работать в конструкторском бюро, за ней стал ухаживать Иван Матвеевич Семиёнов, неистощимо внимательный, ровный, приятно услужливый, со скептическим складом ума. Несмотря на то, что ему было под сорок, он оставался холостяком. Волосы его, отступив со лба, начинались на темени и, пышно взбитые, шелковистые, стояли над затылком, подобно нимбу, виски несколько вдавлены и от этого лоб выпукло нависал над лицом с ястребиным носом.

Как-то раз, прохаживаясь с ним по саду «Эрмитажа», его излюбленному месту гулянья, Таня полюбопытствовала:

— Иван Матвеевич, почему вы не женитесь?

Он ответил с шутливой торжественностью:

— Не могу найти человека, которому я без опаски мог бы вручить свое замечательное сердце.

Таня лукаво прищурилась и усмехнулась:

— Просто вы трусите. Сознайтесь…

— Может быть, и так, — согласился он. — Храбрецов в этом деле не поощряю. И вообще горячность и агрессия в отношениях кончаются слишком трагично, в большинстве случаев для женщин. А женщине мы обязаны поклоняться как непревзойденной красоте земли, — так, кажется, учат нас классические книги? — И он тихонько погладил руку Тани, лежавшую на сгибе его локтя.

Тане было спокойно и уютно с ним, он подкупал ее вниманием, зрелым житейским опытом и знаниями. Он ничего от нее не требовал, не лез целоваться…

Комната Семиёнова была увешана клетками с птицами. Впервые придя сюда, Таня была поражена веселым птичьим хором; очарованная, недвижно сидела она, следя за неугомонной жизнью пернатых пленников: чижей, синиц, щеглов, попугаев и канареек. Стоял конец апреля, в окно светило солнце, и птички вели себя особенно неспокойно.

— Скучно-то им, наверное, бедненьким, — пожалела Таня, вздохнув.

— А вот сейчас мы их выпустим, — сказал Иван Матвеевич. — Для некоторых окончился срок заточения…

Он снял клетку с двумя синицами и позвал Таню:

— Идемте.

Выйдя во двор, где росли опушенные нежными кружевами листвы молодые деревца, Семиёнов открыл дверцу клетки и обратился к синицам:

— Прощайте, крошки, вылетайте в большой мир, живите, веселитесь. Дарую вам свободу…

Синицы, примолкнув, вертели головками с крошечными точками глаз и не вылетали.

— Глупышки, выхода не знают, — проговорил Иван Матвеевич растроганно и выгнал их: одна вылетела из клетки и села Семиёнову на плечо, вторая вырвалась, покружилась и села на клетку; затем, как по команде, вспорхнули и пулями врезались в воздух, пропали в дальних деревьях.

Иван Матвеевич и Таня часто проводили вечера у Фирсоновых, и Семиёнов по обыкновению провожал ее домой.

5