Широкое течение

Антон согласился. Они миновали бульвар, спустились в метро и доехали до станции «Белорусская».

В сгущающихся сумерках, на фоне угасающего заката, бронзовый Горький посреди площади вырисовывался отчетливо, простой и по-рыцарски мужественный. За углом начиналась улица его имени. Сразу во всю ее длину вспыхнули цепочки фонарей. Заколебались, замелькали автомобильные огоньки: справа — красные, слева — белые, зеленые…

Сияли затейливые вензеля реклам, отовсюду слышались гудки машин, шипение покрышек по асфальту, говор и смех празднично настроенных, нарядных и оживленных людей. Антон и Люся были вовлечены людским потоком в самую стремнину улицы.

Пересекая площадь Маяковского, они увидели вдали на углу дома гипсовую фигуру девушки; сумрак скрадывал не совсем изящные ее формы, даже серп и молот, нелепо вложенный в ее руку скульптором, не был заметен. Сейчас создавалось впечатление, что она летит ввысь, тянется до звезды, крупной и яркой, горевшей над площадью Пушкина.

Разнообразные звуки жизни вечерней улицы точно вихрем овевали Люсю. Ей нравилось идти рядом с Антоном, спокойным, сильным, улыбающимся, и она безумолку болтала, острила, влюбленно заглядывала ему в лицо.

— Люблю Москву до самого последнего закоулочка!.. Видите, красный венчик зажегся в небе? Это на шпиле высотного дома на Смоленской. — Помолчав немного, она спросила тем же тоном: — Кто эта девушка, с которой вы разговаривали, когда я подошла к вам? Она похожа на амазонку, смелая, горячая, будто только что спрыгнула с коня после стремительной скачки.

— Да, — согласился Антон неохотно, — красивая… Она фрезеровщица.

На площади Пушкина они свернули налево, в сквер. Возвышаясь над молодыми, окружавшими памятник липами, поэт стоял, печально склонив голову, как бы прислушиваясь к веселому говору людей. За спиной его рвались вверх упругие струи фонтанов; переливаясь через края огромной вазы, ниспадали в бассейн тяжелые, шелковые ленты воды, пронизанные розовыми, зелеными, фиолетовыми лучами.

Люся подвела Антона к бассейну, дуновение ветра заносило в лицо прохладную водяную пыль. Она вспомнила фонтан во Дворце культуры… У нее тоскливо сжалось сердце. Коснувшись подбородком плеча Антона, она спросила вкрадчиво, шопотом:

— Ты еще любишь меня, Антон?

Антон не пошевелился, только лицо меняло выражение от падавших на него отсветов:

— Не поздно ли спрашивать об этом?

— Нет, не поздно. Ведь ты любил меня, ты сам говорил мне об этом.

— Когда это было — помните? Да, я любил вас…

— Большая любовь не проходит…

— Прошла, Люся, — помедлив, признался он. — Вы принесли мне много огорчений тогда, много боли… Но спасибо вам, Люся, за то, что вы заставили меня обозлиться на себя…

Люся отстранилась от него, произнесла с раскаянием:

— Тогда я была девчонкой, ничего не знала, не видела… — И, не находя отклика в нем, она поникла, сжалась и прошептала: — Не любит… — Повернулась и медленно побрела прочь, вышла из сквера и затерялась в толпе.

Последние два месяца комплексной бригадой руководил Константин Антипов; он знакомил Антона с вновь поступившими предложениями. Заявок было много, среди них попадались дельные, глубоко продуманные, были и пустячные, технически безграмотные. Антипов сказал, что Олег Дарьин придумал интересную комбинацию своей поковки, но предложение подал прямо в общецеховую бригаду, Семиёнову.

Антипов выглядел обеспокоенным чем-то, говорил торопливым и изредка срывающимся голосом, стараясь не смотреть Антону в глаза. Только тут Антон заметил и отчетливо осознал, что технолог сильно изменился, казалось, он давно забыл о своей солидности и покровительственно-небрежном тоне в обращении с товарищами. Сбросив с себя несвойственную ему личину, он стал более естественным, движения выдавали юношескую, непосредственную порывистость, горячность. От его прежнего облика сохранилась лишь ровная ниточка пробора, разделявшая волосы; даже курточку со вставной кокеткой надевал редко. Зато взгляд его сделался каким-то растерянным и печальным. Часто, обрывая шаг, он внезапно останавливался и как бы чутко прислушивался к той драме, которая разыгрывалась в его душе. Он жил под тяжестью каких-то неразрешенных и мучительных дум.

Сейчас Антипов волновался потому, что не знал, как начать разговор на другую тему. Отодвинув папку с чертежами и пояснениями к ним, он молча выписывал на газете треугольнички и заштриховывал их. Антон ждал.

— Спросить тебя хочу, — сказал Антипов, все еще не подымая глаз. — Я знаю: ты честный парень, прямой… и товарищ хороший… Скажи мне, только открыто, прямо, чтобы я сразу понял и не рассчитывал бы, не думал… Ты любишь Люсю Костромину?

Озадаченный вопросом, Антон взглянул на часы:

— Неподходящее время выбрал ты для таких разговоров, честное слово.

— Выдохся я, — сознался Антипов и улыбнулся как-то просительно. — Терпение иссякло… А знать — вот как надо! Понимаешь?..

Антон не осуждал его, наоборот, Антипов вызвал в нем сочувствие и какую-то глухую тоску — было время, когда он сам мог бы так же вот спросить другого, лишь бы избавиться от гнетущих раздумий и мучений.