Шишкин лес

На лбу у Степы мокрое полотенце. Драматическим жестом обхватив руками голову, он лежит на диване в своей московской квартире. Над ним стоит Котя.

— Это конец. Я умираю, — говорит Степа.

— От тебя перегаром несет, — говорит Котя.

— Не от этого, деточка. Я умираю от старости. А п-п-почему ты ночевал в Шишкином Лесу, а Таня в городе? Что у вас с ней происходит?

— Все нормально. Как всегда.

— Что-то не то? Котя, п-п-послушай меня. Я хочу перед смертью открыть тебе одну семейную тайну. Чтоб она не умерла в-в-вместе со мной. Сядь.

Котя присаживается на край дивана.

— Котя, — берет его за руку Степа, — я должен тебе сообщить, что все м-мужчины в нашей семье женились на кошмарных бабах. Это наша судьба. Мы всегда жили на грани развода. Они нас никогда не понимают, не уважают и мучают. Твоя прабабушка терроризировала Полонского сорок три года, а твоя бабушка Даша издевалась надо мной шестьдесят лет. Но при этом мы были с ними совершенно счастливы. Их, деточка, надо т-т-терпеть и любить такими, какие они есть. Они с годами успокаиваются, и остается одна любовь. Котя, ты меня слышишь?

Котя угрюмо молчит.

— Я теперь тебе и за деда, и за отца, — говорит Степа. — Верь мне, деточка, верь мне, что бы ни было, главное — сохранить друг друга, сохранить семью. Ты слышишь, что я говорю?

Котя молчит.

— Что бы ни было, но ради Петьки вы с Таней должны оставаться вместе, — заканчивает мысль Степа и переходит к следующей: — Скажи, милый, а как ты относишься к г-г-г-гомосексуалистам?

— А? Чего вдруг?

— Я предлагаю тебе снять о них д-докумен-тальный фильм.

— Ты мне предлагаешь фильм?

— Я выступлю в качестве продюсера. Я все организую и обеспечу п-показ на телевидении. А ты будешь режиссером-оператором. Это должно быть снято скрытой камерой.

— С чего это вдруг?

— Я тут встретил этого Ивана Филипповича, знакомого Левко, и вдруг п-п-подумал, что это может быть очень интересно. Не пошлая над ними насмешка, а наоборот, как ты умеешь, всерьез, глубоко, с п-п-пониманием этих людей, их сложных отношений с обществом, их особой эстетики.

Из глубины квартиры слышен стук двери, потом звук льющейся воды.

— У тебя тут кто-то есть? — прислушивается Котя.

— Черт, забыл, — морщится Степа. — Эта девочка...

— Какая девочка?

— Журналистка. Понимаешь, она далеко живет. Я ее уговорил остаться. Сам не знаю зачем. Привычка.

— Ну ты даешь!

— Слушай, я тебя умоляю, — просит Степа, — сделай д-д-доброе дело, подойди к ней и познакомься.

— Зачем?

— Чтоб узнать, как ее зовут. Я сразу не спросил, а теперь уже как-то неудобно. Она говорит, что у нее на телевидении хорошие контакты. Ну иди же, иди.

Журналистка в кухне варит себе кофе. Коленки ее обладают магическим свойством привлекать внимание. Вот теперь Котя на них смотрит.

— Вы меня не помните, Константин, — говорит она, — а ведь я когда-то про ваш «Великий шелковый путь» писала. Классная была работа. Ой! Вот так у меня вечно!..

Это у нее кофе выкипел и обжег ей руку. И Котя начинает ее спасать. Лед прикладывает к ожогу, уговаривает, что сейчас все пройдет, а журналистка его уговаривает, что фильм его был хороший, в общем, возникает между ними сразу какая-то близость и понимание. Бедный, бедный Котя, этого ему сейчас так не хватает.

Здание Машиной галереи на Кропоткинской действительно расположено в бывшем психдиспансере, в старинном доме с решетками на окнах. Рабочие выгружают из фургона картины и ящики, вывезенные из Шишкина Леса.

Зал галереи заставлен ящиками. Часть их уже распакована. Несколько картин Полонского уже висят на стенах. Перед абстрактным портретом Вари Черновой, написанным Полонским в день бегства Васи, горят осветительные приборы. Фотограф снимает портрет для каталога.

Маша, как всегда ненакрашенная и непричесанная, в холщовом платье мешком, сидит за столом, заваленным бумагами и фотографиями. Рабочие вносят рояль Чернова, а вслед за ними в комнату входит Лев Сорокин, спокойный мужчина с дорожной сумкой в руке.

— Здравствуй, Маша.

— Здравствуй. — Маша сразу мрачнеет.

— Сколько лет, сколько зим, — улыбается Сорокин. — Так у тебя теперь своя галерея?

— Даже две.

— Знаю. Я про тебя все знаю.

— Не сомневаюсь, — говорит Маша, и в голосе ее звучит нарочитое презрение.

Сорокин — Машин бывший муж, и развелась она с ним по сугубо идейным соображениям. Маша у нас человек очень идейный.

— Извини, но мне совершенно некогда, — говорит она. — Сейчас у меня тут назначена важная встреча. Ко мне приезжает из Парижа человек от Кристи.

— Я знаю, что ты ждешь их эксперта, — говорит Сорокин.

Фотограф выходит в другой зал. Они остаются одни.

— Ты опять все про меня знаешь, — говорит Маша. — А я думала, что ваше ведомство больше не интересуется искусством.

— Изредка интересуется, — приветливо улыбается Сорокин. — Сколько же мы с тобой не виделись?

— С похорон моего папы.

— Эрик был чудный. И такой легкий человек. Непонятно, в кого ты. А внешне ты совсем не изменилась. Если б не эта дурацкая хламида, да сводить тебя в парикмахерскую...

— Лева, это не твое дело, как я причесываюсь.

— Ты меня все еще ненавидишь?

— Есть за что.