Школа

Я жую стоя – табуреток нет, все у гроба. За окном – огород: сухая трава и гнилые листья.

Дожевываю хлеб с салом, выхожу из дома и прусь к деревянной будке туалета. В некрашеной двери вырезано сердечко. Я сру и вытираю жопу куском газеты – откуда в деревне туалетная бумага?

Выхожу за калитку – погулять. Кое-где на голых деревьях висят яблоки. Из труб поднимается дым. Навстречу катит по грязи трактор «Беларусь», весь облепленный светоотражателями и блестящими стрелками. Я поворачиваюсь и смотрю вслед. На одном брызговике у него написано «Не гони до ста», на втором – «Доживи до ста».

Дохожу до речки – я в ней купался, когда был малый. На берегу двое малых – лет по десять – курят «Беломор». Один смотрит на меня и спрашивает:

– Э, ты соткудова?

Я молчу.

– Я с дярэуни Блудава, а ты, пизда, соткудова? – орет второй, и оба ржут.

Я молчу – не трогать же таких салабонов.

– Мы щас Васе скажам – он табе пизды насуеть, – говорит первый малый.

– А кто такой Вася?

– Вася у нас у дярэуне самы здаровы. Он у том гаду девку знасилавау – спратауся у туалете, а яна прышла пасцать.

– И что, посадили его?

– Не, тольки сказали два раза пасасать хуй.

Малые хохочут.

Я разворачиваюсь и иду назад. Во дворах и на улице – ни одной молодой бабы, одни старухи и деды. Видно, все, как школу закончат, бегут с этой деревни.

Около бабиной хаты из «газона» выгружают скамейки для поминок. Я не помогаю: там и без меня народу хватает.

Захожу в дом. Мамаша с батькой сидят у гроба. Старухи опять приперлись и шепчутся между собой.

На старом четыреста двенадцатом «Москвиче» привозят попа. Он достает свои причиндалы и начинает махать кадилом над бабой и петь свою бодягу. Несколько раз кажется, что уже все, но потом он затягивает опять.

Поп уходит, и шесть мужиков поднимают гроб. На улице, за калиткой, начинают дудеть в свои трубы алкаши из райцентра – духовой оркестр. Тетка и старухи воют. Мамаша тоже вытирает глаза платком, хоть она и ненавидела бабу всю жизнь.

Старухи держат венки с пластмассовыми цветами и черными лентами. «Газон», на котором бабу повезут на кладбище, засыпан ветками елки, и на них постелен старый, поеденный молью, ковер. Мужики ставят на него гроб. Впереди еще одна машина, «уазик». Он трогается, и два мужика кидают из него на дорогу мелкие еловые ветки – «лапки».

Трубы дудят, «газон» с ревом заводится.

Я спрашиваю у мамаши:

– До кладбища далеко?

– Около километра.

Машина с гробом трогается. Впереди идут старухи с венками, а родня – сразу за машиной, потом – соседи и просто старики, которым делать нечего.

Шлепаем по грязи, обходим большие лужи. Из домов повыходили деды с бабами – стоят, смотрят – это для них как кино.

Сзади едет мужик на телеге с колесами от легковой, не хочет обгонять похороны.

Деревня кончается – и сразу кладбище: из-за забора торчат ограды, кресты и памятники, а над ними – черные голые деревья.

Могила уже выкопана, около нее толпятся алкаши-могильщики в обмазанных глиной телогрейках. Гроб снимают с машины и ставят на землю около ямы. Музыканты дудят в трубы, бабы воют.

Одна старуха подходит к гробу, музыка обрывается.

– Анна Семеновна была добрая соседка, добрая жэншчына, – говорит баба и начинает плакать.

Оркестр снова затягивает свою нудятину. Моя тетка подходит к гробу, целует бабу в лоб, потом – батька. Мамаша не целует, а только трогает за руку. Тетка голосит: – Мамка, на кого ты мяне пакинула?

Батька обнимает ее сзади за плечи. К гробу подходят другие, некоторые целуют бабу в лоб. Потом могильщики прибивают крышку, подсовывают под гроб веревки и опускают в яму. Те, кто поближе, хватают горсти рыжей земли и швыряют на крышку гроба. Мы тоже. Комья барабанят по доскам. Мужики начинают закапывать могилу. Я отхожу в сторону и закуриваю.

Музыканты перестают играть и садятся в автобус. Тетка, которая всем распоряжается, – батькина двоюродная сестра – сует их главному деньги и два пузыря водки.

Машина, на которой везли гроб, уезжает. Толпа трогается назад к деревне.

– А сейчас – на столы, – говорит тетка-тамада. – Помянем покойницу.

В бабин дом набивается толпа народу – человек пятьдесят или больше. Те, кто был на кладбище, и много новых – пришли бухнуть на халяву.

В большой комнате все не помещаются, и я сажусь с дальней родней за круглый стол в передней, где печка.

Наливают по первой. Встает тетка, начинает говорить, запинается, плачет.

– Ну, помянем, – орет тамада.

Я замерз на кладбище, и водка идет хорошо. Соседи и родня хвалят бабу, рассказывают байки про то, какая она была добрая. После третьей рюмки один алкаш затягивает:

– Тячэ вада у ярок…

На него орут, друг толкает в бок, и он затыкается. Какая-то баба приносит из кухни большую миску с кашей и ставит на стол.

– Ну, все, – кашу вынесли, – говорит тамада. – Теперь по рюмке – и домой.

Алкаши торопливо разливают водяру, выпивают и встают. Остальные тоже сваливают, остается только родня.

Я пересаживаюсь за большой стол. Батька наливает мне полную рюмку водки.

– Помяни сын, бабушку.

– А не много ему? – спрашивает мамаша. – Да и тебе уже пора закругляться.

– Ничего, сегодня можно. Поминки все-таки.