Школьные годы

— Вот-вот, весь ты такой… Нет, Илья, нам по помета скоро… Пора понимать: твоими принципами не пообедаешь, не поправишь здоровья, не согреешься…

— А принципы — не шашлык, не витамин Б-12, не грелка.

Они помолчали, устав друг от друга.

Мельников взял со стеллажа учебник истории, взвесил его на ладони. И процитировал:

— «История — это наука, делающая человека гражданином». Так?

— Ну?

— Нет, ничего… Ты никогда не размышлял о великой роли бумаги?

— Бумаги?

— Да! Надо поклониться ее беспредельному терпению! Все выдерживает! Можно написать на ней «На холмах Грузии лежит ночная мгла», а можно — кляузу на соседа… Можно перепечатать учебник, чтобы изъять одну фамилию, один факт, чтобы переменить трактовочку… Если есть бумага, почему не сделать? Но ведь души у ребят, у нас с тобой не бумажные, Коля!

— Да чего ты петушишься? Кто с тобой спорит? — поднял на него унылые глаза Николай Борисович.

— Никто. Все согласны! Благодать…

Светлана Михайловна сидела в учительской одна, как всегда, склонившись над ученическими работами.

Тихо вошла Наташа с классным журналом в руках» Сунула его в отведенную ему щель фанерного шкафчика и присела на стул.

Внимательно посмотрела на нее Светлана Михайловна. И сказала:

— Хочешь посмотреть, как меня сегодня порадовали?

Она перебросила на край стола листки сочинения.

…Наташа прочитала и не смогла удержать светлой, почти восхищенной улыбки:

— Интересно!

— Еще бы, — с печальной язвительностью кивнула Светлана Михайловна: она ждала такой реакции. — Куда уж интересней: душевный стриптиз!

— Я так не думаю.

— И не надо! Разный у нас опыт, разные нравственные принципы… — словно бы согласилась Светлана Михайловна и задумчиво закончила: — А цель одна…

Потом протянула еще один листок, где была та единственная, знакомая нам фраза. И пока Наташа вникала в нее, рассматривала учительница бывшую свою ученицу со всевидящим женским пристрастием… А потом объявила:

— Счастливая ты, Наташа…

— Я? — Наташа усмехнулась печально. — Дальше некуда… Вы знаете…

— Знаю, девочка, — перебила Светлана Михайловна, словно испугавшись ее откровений.

И обе женщины замолчали, обе отвели глаза.

Светлана Михайловна сказала с неожиданной простотой, и пришел Наташин черед испугаться:

— Только с ребеночком не затягивай, у учителей это всегда проблема. Эта скороспелка, — она взяла из Наташиных рук листочки Нади Огарышевой, — в общем-то, права, хотя не ее ума это дело.

Наташа смотрела на Светлану Михайловну растерянно, земля уходила у нее из-под ног…

— Да-да, — горько скривила губы та, — а то придется разбираться только в чужом счастье…

И девушка увидела, что у нее уже дряблая кожа на шее, и что недавно она плакала, и что признания эти оплачены такой ценой, о которой Наташа и понятия не имеет…

— Тут оно у меня двадцати четырех сортов, на любой вкус, — показала Светлана Михайловна на сочинения. — Два Базарова, одна Катерина… А все остальное — о счастье…

Тихо было в учительской и пусто.

— Ты иди, — сказала Светлана Михайловна Наташе.

Снова директорский кабинет.

Шляпа Николая Борисовича брошена на диван, а хозяин ее. голодный и измотанный, настроен сейчас элегически.

— Историк, — усмехается он. — Какой я историк? Я завхоз, Илья… Вот достану новое оборудование для мастерских — радуюсь. Кондиционеры выбью — горжусь! Иногда тоже так устанешь… Мало мы друг о друге думаем. Вот простая вещь: завтра — двадцать лет, как у нас работает Светлана Михайловна. Двадцать лет человек днюет и ночует здесь, вкалывает за себя и за других… Думаешь, кто-нибудь почесался, вспомнил?

— Ну, так соберем по трешке… и купим ей крокодила, — бесстрастно предложил Мельников.

— Надоел ты мне со своими шутками, — сказал Николай Борисович, начиная одеваться.

— Вот и дай мне отпуск.

— Не дам! — заорал директор.

— На три недели. А если нельзя — освобождай совсем к чертовой матери!

— Ах, вот как ты заговорил… Куда ж ты пойдешь, интересно? Крыжовник выращивать? Мемуары писать?

— Пойду в музей. Экскурсоводом.

— А ты что думаешь, в музеях экспонаты не меняются?

— Я не думаю.

— Какого ж рожна…

— Там меня слушают случайные люди… Раз в жизни придут и уйдут. А здесь…

Пауза.

— Меня не устраивают твои объяснения!

— А учитель, который перестал быть учителем, тебя устраивает?!

— Ну-ну-ну… Как это «перестал»?

— Очень просто. Сеет разумное, доброе, вечное, а вырастает белена с чертополохом.

— Так не бывает, не то сеет, стало быть.

Мельников кивнул:

— Правильно, или вовсе не сеет, только делает вид, по инерции… А лукошко давно уж опустело…

— Ну, знаешь… Давай без аллегорий. Мура это все, Илюша. Кто же у нас учитель, если не ты? И кто же ты, если не учитель?

Мельников поднял на него измученные глаза и сказал тихо:

— Отпусти меня, Коля! Честное слово… Могут, в конце концов, быть личные причины?

И Николай Борисович сдался. Оттягивая узел галстука вниз, он выругался беззвучно и крикнул:

— Пиши свое заявление… Ступай в отпуск, в музей… в цирк! Куда угодно…

Мельников, ссутулясь, вышел из кабинета и увидел Наташу. Она сидела в маленькой полуприемной-полуканцелярии и ждала. Кого?

Вслед за Мельниковым, еще ничего не успевшим сказать, вышел директор.