Школьные годы

— Здесь в прошлом году мы сидели!

— «И нельзя жить, не любя, не боготворя, не увлекаясь и не преклоняясь».

— Что?!

— Под портретом написано.

— Чепуха!

— Какой у Димочки костюм!

— Это он под цвет глаз, девочкам нравится.

— Ой, кто это? Ленка? Да ты совсем черная! Опять в лагере была?

— Рукавички сшила на посадочке. Как же, в лагере загоришь! То вода слишком холодная, то вожатая не в духе.

— Отличников вперед!

— Ура-а! — ликовал впервые собравшийся после лета восьмой «В».

— Славка! Совсем непохож. Ты что, постригся, что ли?

— Отец заставил.

— А я думала, сам. Надо же, думаю, Архангельский Ирину Васильевну решил обрадовать.

— Отличников…

— Вперед!

— У него этих, шариков, в голове не хватает.

— Не хочу, не пойду я вперед.

— Давай, давай, Татьяна.

— Двигай! А то вон, смотри, учительница пришла.

В строгом голубом костюме и с большим, прозрачным, как слеза, камнем (выпросила у мамы) Марина быстро вошла в класс. Подождав, пока все рассядутся по своим местам, безо всякого вступления, даже не требуя абсолютной тишины (успокаивать надо не окриком, а делом), она стала читать ребятам Пушкина.

Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,

Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,

И тихая луна, как лебедь величавый,

Плывет в сребристых облаках.

«Воспоминания в Царском Селе» и ода «Вольность», «Погасло дневное светило» и «Вновь я посетил» — переплетаясь, сменяя друг друга, стихи, по ее замыслу, должны были создать ощущение увертюры, где, то усиливаясь, то затихая, прозвучали бы все основные темы поэта.

— Легко, просторно. А почему? Понять любимого поэта — это в какой-то мере понять себя. Узнать себя. И удивиться (поэзия вся на удивлении!) той потрясающей силе, которая заставляла его жить, любить, писать. Не сводить концы с концами, видеть жизнь такой, как она есть, — вразброс, в столкновении различных тенденций, в их притяжении и отталкивании.

Костюм джерси, книга в руке…

Только отчего они никак не успокоятся? Странно. Ведь не по учебнику им рассказывает, не сухомятину, нет, она мыслит перед ними, и так, что даже самой интересно.

— Говорить о поэте — это значит говорить о его противоречиях, поисках, показывать биение его мысли. Здесь интересно не столько то, чем начал и чем кончил путь художник, сколько то, каков был этот путь. Река, берущая свое начало в горах и впадающая в море, течет по равнине, среди лесов и холмов.

Шумят, галдят, как ни в чем не бывало. Наоборот, стихи они еще слушали.

— Танька, где мой портфель? Куда ты дела мой портфель?

— Да я его и не брала совсем. Я — это притяжение и отталкивание, среди лесов и холмов. Поняла?

— Утром линейка, вечером линейка — ни за что больше в лагерь не поеду.

— Девочки, а физичка-то, говорят, заболела.

— Когда?

— Вчера. Васька видел, она бюллетень в канцелярию носила. Он говорит, физкультура будет.

— Да вон же он, вон твой портфель.

— Где?

— Ура-а! Физ-ра.

— Пожалуйста, тише… Послушайте, ведь это же интересно! Вечный Пушкин был плоть от плоти своего времени. Но вот уже пали те троны и сгнили те тираны, а мятежная ода «Вольность^ живет и зовет людей к борьбе против всех властолюбцев, против всех подлецов, свой народ поправших, и будет жить. Ибо вечен человек, его стремления, его борьба и мужество. Ибо гениальное — бессмертно!

Нет, им и в голову не приходит послушать.

— Отдайте мой портфель, да отдайте же наконец мой портфель!

И какие неприятные, пустые у всех лица. Вертятся, перебрасываются чьим-то портфелем, дерутся. Да что же это? Говорить дальше? Но как? Сейчас она собиралась рассказать им о доме Пушкина. Когда ходишь там по комнатам — буфетная, гостиная, кабинет, — то кажется, что поэт только что отсюда ушел. И скоро вернется. Затем аккорд. Его уже нет, не придет, ты в музее. И снова легкие, как стихи, слова. Важно уметь почувствовать связь времен. Увидеть дивный мир за волшебной дверью, в том волшебном мире и свою тропу найти.

— Портфель, мой портфель!

— Держи, держи его.

— Васька, какой ты толстый!

— У него этот, обмен веществ нарушен.

— Я тебе дам обмен, я тебе такой обмен накостыляю.

— Передача вперед. Тюков, лови!

— Димочка…

— По голове его, по голове!

— Васька, Тюков! Дай Димочке по голове.

Нет, это невозможно. Тюков! И этот, Димочка, кто здесь Димочка? Ты? В угол!

. . . . . . . . . .

— И дайте мне свои дневники!

. . . . . . . . . .

— Все!

. . . . . . . . . .

— Я сказала: все.

Или нет, не надо, ничего ей не надо. Она хотела рассказать, заинтересовать, мыслила перед ними. А они… совсем непохожи на тех тонких и отзывчивых детей, с которыми она, вожатая, играла когда-то в Швамбранию:

Проблема дисциплины решена.

И о-ля-ля!

Мы смело подымаем паруса.

Зачем им «Вольность», зачем поэты? Настоящие питекантропы! Нет, она не хочет ставить их в угол, быть надсмотрщиком. Она, противница всяческого насилия, не будет заставлять себя слушать. В конце концов, это просто для нее обидно. Нет!

Постояв и посмотрев на всех еще несколько минут, Марина вылетела из класса вон.

— Старомодина, девочки, да она старомодина!

— Нет, она слишком культурная. А я не люблю культурных.