Школьные тайны и геометрия первой любви. Американские приключения русской учительницы

– В создании психологического дискомфорта. В насильственно навязываемой, психологически травмирующей их юные души, информации. В ущемлении их мужского достоинства.

– Что они имеют в виду?

– Рассуждения о домашнем насилии. О мачизме. Угнетающая статистика о причинах безвременного ухода из жизни молодых женщин.

– Но это ваша, американская статистика. И это ваши, реальные проблемы. И о них надо говорить.

– Кто вам сказал, что о них надо говорить? Наши учащиеся и так переживают стресс, перейдя от одной, школьной формы обучения, к другой, отличающейся от привычных уроков. И мы не хотим, чтобы юные американцы утратили светлый, оптимистический взгляд на свою страну, на общество, в котором они живут, будучи атакованы недружественной, жестокой и бездушной статистикой.

– Это ко всем занятиям относится, или только к моим?

– Бывают приятные совпадения. Не успели мы вникнуть в суть жалоб лично на Вас, как из Управления пришла новая директива. Она касается всех преподавателей и всех предметов. Нам предложено перейти на так называемую «Систему безопасного образования».

– И что это означает на практике?

– Это означает, что любой студент может пожаловаться в деканат или выше, если он посчитает, что материал занятия слишком неприятный для него, как молодого гражданина, или угнетающий его информационно…

– Извините, что перебиваю. Но как это понимать «угнетающий его информационно»?

– Это когда на занятиях говорят вещи, о которых данный молодой человек или девушка не хотели бы знать. Например, о жертвах войн. Или об эксплуатации детского труда. Или какие-то факты, задевающие его «эго», его гражданскую позицию.

– Вы всё это говорите серьёзно? Или, может быть, это просто слова для меня, чтобы легче отделаться от неугодного преподавателя?

– Я Вас знакомлю с выдержкой из инструкции.

– Но такого не может быть! Вы же не страусов воспитываете, которые от реалий жизни голову в песок зарывают? У вас же свобода слова, наконец? И подросткам – и мальчикам, и девочкам – надо где-то иметь площадку для того, чтобы высказаться! Им надо учиться разговаривать друг с другом, без угроз и оскорблений. А не к психоаналитикам с жалобами друг на друга бегать.

Лицо начальницы наливалось гневом.

– Теперь я вижу, насколько обоснованы жалобы на вас. Политкорректностью от вас и не пахнет! Вы что же, всегда говорите то, что думаете? Вам никто не намекал, что это бестактно и недопустимо в цивилизованном обществе?

– Извините. Я же из тоталитарного общества. Привыкла начальству в лицо всё высказывать.

Между прочим, это была чистая правда. Где бы я ни работала в США, – если с начальством надо было поговорить, что-то обсудить или, не дай господь, поспорить – все мои коллеги просили это сделать меня. И все замечали: «В жизни никому больше не поверю, что в СССР свободы слова никакой не было!».

С моей нынешней начальницей я встречалась ранее. В другом месте и при других обстоятельствах. Она была директором нового типа школы, так называемой, чартерной. В подобных школах 50% финансов – государственные, а другие 50 – частные. Меня туда пригласила завуч, с которой я познакомилась через Джойси А., ту тихую религиозную американку, проблемного сыночка которой мы пристроили в школу русского балета.

Школа была новая, зарплаты маленькие, коллектива не хватало. Вышло так, что нас, русских, оказалось двое: учитель химии и я. Великолепный учитель химии, должна заметить. Кандидат наук.

Школа начала экспериментировать с программами, с методиками, с критериями оценки работы учителей. И по итогам полугодия получилось, что у русского учителя химии самые плохие результаты. И это при том, что второй учитель, крикливая вульгарная дама, вообще химии не знала. Она окончила курсы агрикультуры или что-то в этом роде, Короче говоря, лучшие преподаватели получили низшую оценку и меньшую зарплату, а те, кто бесконечно кино на уроках смотрел, были поставлены коллективу в пример. Наиболее активная часть из нас с этим не согласились. Меня послали на встречу с дамой, которая сейчас сидела напротив.

В тот раз я просто подала ей служебную записку, подписанную пятью учителями.

Нас всех уволили на следующий день. Весь коллектив. Разом. Такое в Америке не такая уж и редкость. В частных компаниях, особенно.

Я встала, попрощалась и на выходе сказала:

– Две вещи я твёрдо уяснила. Первое, это то, что в нынешней Америке свобода слова, – это когда ваша пресса свободно критикует и поливает грязью руководителей несимпатичных вам государств. И второе. Вашим молодым людям легче друг в друга стрелять, чем спокойно говорить о трудных и неприятных вещах. И это не всегда их вина.

Дверью я не хлопала, но за последней зарплатой в колледж не пришла. Они выслали мне чек на дом. С этим в Америке больше порядка, чем у нас.

Что касается остальных преподавателей, то уволилась не я одна. Ушли преподаватель литературы и экономики.

Вот так моё нежелание писать докладные на студентов разожгло в них писательскую чесотку, и они ей не побрезговали.