Шквал

Видел отсюда Лапин, как атаман подвел депутата к столу, покрытому красным сукном. По убеждающим жестам Непорожнева доктор догадывался, что изобретательный атаман приглашает народного избранника взобраться на стол, дабы все могли посмотреть на него, а депутат с некоторой нерешительностью указывает на свои белые от пыли сапоги и на новое сукно, которое просто жаром горит.

«Пустяки! обметется!» — говорит жест Непорожнева, с которым он подставляет табуретку, чтобы облегчить депутату путешествие на стол.

Убежденный доводами атамана, депутат поднимается на стол. Вот он оглянулся по сторонам. И вместе с ним невольно окинул взором площадь и доктор Лапин.

Какая аудитория… Жажда ли это что-то узнать, дорогое и важное, или любопытство? Простое, праздное, равнодушное любопытство? Смутно чувствовалось в этом сплошном, многоголовом теле, сгрудившемся теперь воедино, колышущемся внутри сетчатым колыханием, что-то большое, сильное, вызывающее удивление, охватывающее душу благоговейно-восторженным порывом. Народ… Тысячи незаметных жизней, смирных, маленьких, стиснутых в своем кругозоре ежедневной муравьиной работой и нуждой, — и каждая — целый мир, сложный и разнообразный, с любовью и ненавистью, с скорбями, заботами и упованиями, с упорной борьбой и неизбежными надрывами. И в целом — чудо, загадочно-темный мир, ищущий света, таящий в себе таинственную силу, способную двинуть вперед всю многообразную жизнь, огромную и величественную, — вперед, к тому смутному еще, но прекрасному будущему, которое небо сведет на землю… О, сверкнет когда-нибудь молния, ударит гром, явится повитый огнем вождь, и развернется сила, которая таится здесь, могучим вихрем разорвет все путы, раздробит оковы и изумит мир своей величавой мощью… И тогда в ее широком, многоголосом шуме утонут все звуки земли, прозвучит один призывный привет свободному будущему…

Затрепетал в замершем воздухе надтреснутый голос депутата и быстро оборвался. Оратор поклонился со своего возвышения на одну сторону и на другую. Ответные голоса приветствия раскатились вширь и снова слились в общий крик. И как-то сразу замерли в новом, напряженном ожидании.

— Чувствую необычайное смущение… — донесся до Лапина спотыкающийся и неуверенный голос. — В первый раз… в первый… мне предстоит дать отчет самому народу… вам, избирателям и судьям… отчет о первых шагах… устроение нового порядка… согласно народной воле…

Повернулся в противоположную сторону, и все звуки ушли туда. Над затихшей площадью пронеслось что-то торжественно-трогательное, необыкновенное, умиляющее, сильнее и ценнее красивых слов, звуков, эффектных жестов. То неведомое и волшебное, что извлекало первую музыку юных порывов, радостных надежд и упований. Кто-то всхлипывал сзади Лапина. Он оглянулся. Плакал старый казак, тот, который подносил хлеб-соль. О чем? почему? Верно, и его геройской души коснулось умиление, и на склоне лет он увидел, может быть, прекрасный сон юности, в сбыточность которого сейчас готов верить… А вон девушка в кисейном шарфе. Какой восторженный взгляд… все лицо светится… Что слышит она в этих отрывочно долетающих, осторожно-взвешенных словах?..

— …Передать… о том необычайном подъеме… — донесся голос оратора, снова обернувшегося в их сторону, — …избранные народом люди… порядок, могущий исцелить язвы гвоздиные на теле родины… Чувствую, что трудно… Как трудно передать неуловимую красоту того диковинного времени, когда все звучит, живет торопливой и радостной жизнью — и в воздухе, и на дне глубоких буераков, и в светлых бороздах вспаханной землицы… на всем нарядном, расцвеченном ковре — подножии великого Бога…

И опять слова и звуки ушли в другую сторону площади, точно за курган укрылись. И было лишь видно, как эти тысячи, замершие в единой трепетной жажде внимания, один раз вдруг восторженно встрепенулись от каких-то слов, и просыпался вдруг шумный водопад рукоплесканий. Глухой шапочник Мартыныч, весь застывший около Лапина в напряженной позе жадного внимания, смешной с своим открытым ртом и остановившимися, неморгающими глазами, тоже неистово забил в ладоши, замахал картузом, закричал:

— Совершенно правильно! Покорнейше благодарим!..

«Да, это не сон, не туманная мечта недавнего еще прошлого, — радостно думал теперь доктор, невольно заражаясь общим увлечением. — Вот он, народный избранник, перед глазами… народный избранник!.. Что-то удивительное, трогательное… какое-то умиление и тихий восторг… народный избранник!.. И вот народ, спаянный одним чувством надежд, ожидания чего-то нового, прекрасного… Может быть, все они, как и я, темные и сознательные, — все тоже не слова его слышат, а свое новое, ликующее, необыкновенное… голос воспрянувшей веры в наступающую лучшую жизнь? И на него, этого скромного, смущенного первого избранника перенесено радостное чувство этой веры?..»