Шляпс!

Сережа подпрыгнул на месте. Его пронзила мысль, что, тренируясь открывать и закрывать замок радиорубки, он в итоге так и оставил дверь незапертой. И теперь туда мог зайти кто угодно и спереть или сломать что-нибудь. Со времени своего краткого визита в радиорубку из всей ценной аппаратуры Сережа запомнил только микрофон, в который он зачитывал фамилии учеников, бегавших на перемене по коридору, и молоток, который по неизвестной причине лежал на стуле и мешал Сереже сидеть. Но наверняка там были и другие важные вещи.

Тихонько, по стеночке, Сережа соскользнул со сцены.

Ростислав Борисович влачился по коридору. Наконец на далеком горизонте появилась дверь с табличкой «Для служебного пользования». Оставалось пройти бесконечные пять метров.

Четыре метра.

На верхней губе продюсера выступил пот.

Три метра.

Перед глазами расплывались круги.

Два метра.

В ушах шумело.

Все еще два метра.

Метр.

Ростислав Борисович сделал последний шаг и уткнулся лбом в дверь. Дверь отворилась. Ростислав Борисович ввалился внутрь, припал к стене и перевел дух.

Свет, падавший из коридора, позволил рассмотреть комнатку, совершенно не похожую на туалет. Шкаф, два стула, стол с микрофоном… Дверь, скрипнув, закрылась.

Стало темно. Лишь по краям замазанного краской стекла сочился сиявший за окном день.

Живот дернуло. Ростислав Борисович на ощупь добрался до ближайшего стула и упал на него, угодив прямо на молоток.

Сейчас, сейчас, он только посидит немного и соберется с силами для следующего рывка.

К двери кто-то подбежал. Ростислав Борисович услышал, как щелкнул замок.

— Нет… — чуть слышно всхлипнул Ростислав Борисович. — Я же тут…

Но Сережа уже несся обратно в актовый зал.

Спектакль тем временем, похоже, вошел в более-менее ровную колею. Последние пять минут папа хватался за голову всего три раза.

Первый раз — когда выяснилось, что Юра Кондаков каким-то образом умудрился съесть и одну из двух оставшихся шоколадных медалек. («Такой был горький шоколад, еле проглотил», — сказал он, считая, что этим снимает с себя часть вины.) Поэтому в итоге «Азбука» была продана за четыре сольдо одной монеткой.

При обмене денег на товар у Буратино снова выпал из рукава наручник. Тут папа схватился за голову второй раз.

Третий раз этот жест был вызван тем, что Костик, говоривший на репетиции положенным Пьеро жалобным голосом, начал к восторгу зрителей смешно шепелявить и не выговаривать букву Р. («Фефяс мы лазыглаем комефию подь насфанием «Фефочка с голюбими фофосами, или Тлитцать тли повзасыльника».)

В принципе папа бы и дальше мог развивать мышцы, отвечающие за хватание головы, благо начавшийся после конферанса Пьеро танец кукол к этому располагал. Из шести кукол пять решили помахать со сцены родителям. Шестая кукла, родители которой не смогли прийти, подумала, что это забытый ею элемент танца, и тоже на всякий случай помахала в зал. Но папе было не до того. Карабасу пришло время выходить на сцену.

— Дурррацкая деревяшка! — прорычал папа, выпрыгнув из-за декорации и щелкнув кнутом так, что сбил с себя шляпу. — Ты помешал моей замечательной комедии! Ага, спасибочки.

«Спасибочки» вырвалось машинально и потому было сказано не по-карабасовски дружелюбно одной из кукол, которая подняла шляпу и протянула ее папе.

Сунув плетку за пояс, папа взвалил на плечи Буратино и потащил к крюку.

По причине того, что на репетиции папа не пробовал сам подвешивать Дениса, теперь с этим возникла заминка. Зрители терпеливо дожидались, пока Карабас поставил Буратино на пол и стал что-то разыскивать на спине деревянного мальчика, тихонько совещаясь с ним.

Разобравшись, что к чему, папа снова поднял Дениса и подвесил его, моля, чтобы хитрое приспособление выдержало.

Крюк и подпруга выдержали, не выдержала папина спина. Папа охнул и согнулся пополам от резкой боли. Распрямиться было невозможно.

Папа почти на четвереньках отполз от висящего Дениса и попытался встать. Не получилось.

Но актер не имеет права подводить свою труппу. Превозмогая пытку, папа стал расхаживать по сцене перед Буратино. Хотя «расхаживать» — слишком лестное слово для описания движений человека, передвигающегося в позе вопросительного знака на полусогнутых ногах.

— Сейчас, ой, я брошу тебя, ой, в огонь, чтобы было на чем под-ой-жарить мясо! — запугивал Буратино инвалид Карабас.

При каждом шаркающем шаге кулон, выпавший из-за пазухи папы, раскачивался.

Если бы Анна Степановна носила очки, она бы сняла их, протерла и снова надела. За неимением очков Анна Степановна просто помассировала глаза. Сомнений быть не могло — это был её кулон с аметистом. Но почему он вдруг оказался у Виктора Геннадьевича? Конечно, он себя довольно странно вел на собрании, но украсть кулон… Нет, в это Анна Степановна поверить не могла. Все-таки, наверное, ей показалось.

Папа прервал свое мучительное волочение по сцене и решил продолжать разговор с Буратино сидя.

Сцена должна была закончиться тем, что Карабас снимал Буратино с крюка, вручал ему пять золотых монет и отпускал восвояси.