Шлюхи

поярче и, растопырив, насколько получалось, зенки, принялся внимательно его рассматривать. Но

буквы корчились и склеивались, и все плыло перед глазами. Вскоре, к счастью, появился поэт. Вкус

ядреного напитка, приготовленного по заказу, трудно описать, но какое-то оживление в Никитин

организм он привнес. Ему даже захотелось говорить:

— Со мной происходит какая-то ерунда. Я никогда не думал, что жить — это тяжелая работа.

Так, видимо, человек, заболевший какой-нибудь там астмой, вдруг узнает, что дышать — тоже

действие. Еще недавно меня так огорчали идиотические гримасы действительности... А теперь я их

почти не вижу. И не хочу вообще ничего видеть. Я хочу только спать, спать и спать. Я, наверное,

чем-то болен. Федь, ты не знаешь, почему мне все время так хочется спать?

Федор Тютчев сегодня все как-то нервничал, и, видимо, только по причине своей нездоровой

апатичности Никита никак не замечал в поведении своего друга беспокойства.

— Какая-то странная дремота одолевает меня каждую минуту. Я боюсь заснуть на ходу.

Послушай, это ведь ненормально?

На очаровательной рязанской рожице поэта обозначилась грустная ухмылка, и он представил

свое соображение по данному вопросу:

—

Не надо, не будите их, не надо,

Им оставаться с грезою вдвоем,

Иначе жизни пьяная менада

Растопчет сирых в бешенстве своем,

Пускай им снятся радужные дали,

И запах слив, и танцы нежных дев,

Кому-то — Ангел в облачной вуали.

Кому—овсянок солнечный напев.

Пусть остаются вам богатства мира,

Все-все надежды, все услады пира.

Открытого для мириад персон.

Ликуйте же, покуда час не пробил,

Пока удар судьбы вас не угробил!

Но не тревожьте их смертельный сон.

— Только это еще не все,— продолжил Никита,— меня никак не оставляет ощущение, что я —

машина, просто запрограммированный автомат, исполняющий здесь чью-то волю. Ну, чью волю...—

это ясно. И я не против, и вовсе не намерен подобно еврейскому легендарному смельчаку бороться

23

с Богом... Это ж надо, отчубучить такой фортель! Ладно, то вопрос их морали. А я могу Его только

любить. Но зачем Он искушает меня? Как, скажи, могу я соотнести осознание моего собственного

убогого Я с ниспосылаемыми Им испытаниями? Федя... и тут... тут мне становится страшно... Я

понимаю, что это богомерзкая, прельстительная, возмутительно гадкая мысль, но... Может быть, это

- не Он меня испытывает? Может быть...

На глаза Никиты навернулись скупые мужские слезы, так что поэту Федору Тютчеву пришлось

подсесть к нему поближе, обнять опавшие плечи и хоть попытаться утешить друга:

— Я только автомат, я автомату брат,

Я брату говорю: ты тоже аппарат,

И ты не превзойдешь законов горней власти,

Проделывая то, что уготовил Мастер.

Устройством проводков, дискет, диодов, плат

Ты объясняешь дней таинственный парад.

Мне также стервенеть во мраке черной пасти —

Судьбы Ареопаг задернут тьмой ненастья.

Я только автомат...

Такой же, как моллюск, растение, примат,

Но от бесплодных мук злосчастнее стократ.

О, как избавиться от эдакой напасти:

Едва забрезжит свет — уже грохочут страсти,

И обогнет рондо свободы аромат...

Я только автомат!

Вдруг Федор Тютчев, как ужаленный, подскочил на месте, метнулся в сторону, побледнел,

покраснел, потом опять побледнел. Никита никак не мог понять, что же произошло с его дружком, но

заслышав какую-то возню в прихожей, сообразил: в акте появилось новое действующее лицо. И

тотчас это лицо возникло перед его глазами — то была сутулая, неопределенного возраста особа в

замызганном джинсовом комбинезоне, необыкновенно худая и какая-то драная, точно старая

дворовая сука. Не здороваясь и не глядя на гостя, она прошла к окну, повалилась в кресло, вернее,

в кучу всякой дряни, набросанной на него, и, вытащив из кармана пачку сигарет и зажигалку,

закурила, злобно глядя куда-то в стену.

— А мы тут это… хотели чаю попить... Вот стишки читаем...— объяснился Федор, почему-то

начав пришептывать, судорожно подергивая руками, словно искал им применение, но никак не мог

найти.

Особа молча курила и смотрела в стену. Наконец выкурив добрую половину сигареты, она

подала голос, который, шепеляво-скрежещущий, как нельзя лучше сочетался с ее наружностью:

— Стишки, говоришь... Ну-ну, зачти чего-нибудь...

— А что именно?— с готовностью отозвался поэт.

Особа сделала еще несколько затяжек.

— Ну, это...

И тотчас Федор Тютчев приступил:

24

-

Лист упал отрешенно

И какая-то черная тень уходила по Дуцзюньскому лугу

Где раздувшийся чайник не помня себя говорил

Говорил

О том что нам есть что друг другу

Сказать

Мы охвачены вновь сквозняками лейкомы

Никогда не забыть

Эти кванты любви предпоследней

Палимпсест палиндрома

Тогда Самаэль

Ответит...

— Да. Да,— задумчиво, но утвердительно закивала головой особа.

— Как тебе? — обратился автор к Никите.

— Н-не знаю... Я ничего не понимаю в такой поэзии,— и добавил с поспешностью:—То есть я

вообще ничего в поэзии не понимаю. Так что... Мне бы Пушкина, там, Ивана Захаровича Сурикова

какого-нибудь...