Шлюхи

крысы. И не обольщаясь сладостью метафизики момента, со всей реалистической отчетливостью

Никита понял, что жизнь закончилась. Вот она, та точка, тот пункт, до которого ему удалось дойти...

И все... И больше ничего не будет. Он огляделся. Нет, немыслимо и бесконечно стыдно достичь

человеку такого предела. Но он, как и те, дрыхнущие сейчас рядом по своим углам, не противился

приторным голосам сирен пересмешника-мегаполиса, и теперь подошло время платить долг своего

неуемного сладострастия.

Так хотелось чувствовать себя обманутым... Но, казалось, не было ничьей вины в его выборе;

во всяком случае - воли существа земного, состоящего, как водится, из углеродных соединений.

Только собственное желание, доходя до сатанинской страстности, обжигало его грезой: где успех,

где бодрящая суета, а значит — какая-то осмысленность назначенной кем-то жизни. Надо думать, в

том была надежда самому предложить способ общения Высшим Силам, но вот выяснилось, что не с

каждым занятно беседовать Богу, а если даже милостивость Его к своим чадам, заинтересованность

каждым отдельным существованием неизбывны, то язык, как стиль общения, Он все-таки выбирает

Сам. И вот... Никита оглядел залитую вековой грязью газовую плиту, и перевел взгляд за окно, где в

подвижном пятне фонаря желтела глухая стена. “И вот та осмысленность, которая отпущена мне”.

Жизнь кончилась. Это было так очевидно, так просто и вовсе не больно. Только глухо

рокочущая пустота, только неотвратимость вселенского покоя да кирпичная стена за окном. Где-то

жила-была верткая жизнь, сотканная из красок и надежд... чего так просто лишиться. В одночасье.

Туда не повернуть, все отходные пути рухнули — сзади пропасть и впереди бездна, и только Богу

знать, как долго удержит пустынный островок в пучине непостижимой вечности. Теперь,

7

оставленный беглыми огнями желаний,

Никита отчетливо понимал, что для цветения удачи (как

понимает ее всяк земной житель) должен выпасть сложнейший пасьянс обстоятельств; здесь лишь

талантом, трудолюбием да верностью не обойтись. И нечего Бога гневить. Ему Самому ведать

значение тебе порученной партии.

Здесь Никита на какой-то, не поддающийся измерению, срок провалился в области, неведомые

времени. Из густой желейной прострации его изринул глухой выстрел за окном. Он вздохнул,

машинально подхватил с шахматной доски безголового ферзя, повертел его между пальцами,

соскоблил ногтем остатки темного лака. Оркестр тишины перешел к пронзительным пассажам. А

Никита все барахтался в вакууме опустевшего вдруг собственного Я, пытаясь ухватиться хоть за

какой-нибудь образ, способный объяснить его пребывание в данной точке пересечения времени и

пространства. И тогда отчаянность, подрядив воображение, вычертила овал лица с той плавностью

линии, которая ручается за присутствие в характере преобладающего добросердечия, но не исклю-

чает волевого начала; затем появились потускнелые, мглистые от перевиданных утомительных

житейских оказий, глаза под тяжестью прямых бровей, по-славянски потешно-обаятельный нос, и

простой очерк рта, теряющий свою важность в лице от прикрытия русых усов и слишком уж

значительной туманной усталости глаз. Портрет был завершен русыми вихрами, мальчишеской

беспечности которых изумлялась густая проседь. Он. Да, он подкормил надежду Никиты: похвалил

его слог и фантазию, которые якобы обладают той магией убедительности, что позволяет создать

свой собственный мир, ибо творение небесного демиурга порой слишком уж сложно и тягостно.

Вольно же было ему витийствовать... никогда не оплачивавшему своего творчества жизнью в

дерьме. Но для Никиты собственная жадная грязная жизнь (он чувствовал) истощала свои жалкие

подарки и требовала теперь за них полного воздаяния. Что же, оставалось, положив спрошенную

цену, оставить навсегда прельстительные игрушки: творчество, честолюбие, надежду...

За окном громыхнул еще один выстрел. Как и первый, он не втесался в сознание Никиты, но им

вдруг овладела такая необъятная сонливость, что поколебать ее жестокую власть не смогли бы ни

только выстрелы, но и громозвучные взрывы. Никита направился к своей сиротливой койке,

охваченной широкими обшмыганными полами черного пальто, и начни сейчас рушиться потолок, он

ни за что не изменил бы курса.

В городе расплывалась исполинская грузная ночь, и, кто спал, кто не спал... всяк по мере сил

послушливо исполнял ему лично назначенные задачи. Ведь, если одному трудиться до кровавого

пота — другому лодырничать, кому грешить, — кому праведность свою укреплять, и не выхватить у

ближнего вечное его предначертание, поскольку… ничего нельзя содеять дважды, не правда ли? Да

никто и не спорит. Живем здесь, потому что это все, на что мы способны.

Ночь. В свисте пронизывающего ветра, в горечи растоптанных мертвых листьев, как удавалось