Шойна 1941 – 1945 годы

Коллектив учителей и воспитателей был чисто женский. После ухода на войну Анатолия Петровича приехала директором молодая женщина Елизавета Петровна Полежаева с двумя маленькими девочками. Конечно, ей трудно было справиться с таким «хозяйством», как школа-интернат для детей оленеводов, где требовался опыт работы в таких учреждениях и особый подход к детям, оторванным от родителей почти на год. Мы были предоставлены сами себе. Если при Анатолии Петровиче были четкий режим и дисциплина, после него все пошло по-другому.

Молодые воспитательницы, учительницы не могли оставаться в стороне от жизни поселка, где так много было военных, пограничников, что, несомненно, лучше, приятнее, чем возиться с интернатскими, порой такими непослушными детьми.

Жизнь в интернате в годы войны была проверкой на выживание.

Полуголодное детство, разные болезни, вплоть до цинги, брюшного тифа, чесотки – постоянного бича в интернате, мы заражались друг от друга. Малицы, паницы, пимы носили, не снимая, ночью укрывались ими. Вроде и печи топили так, что были горячими, техничка трубу закрывала, когда еще угли горели. На наши замечания и просьбы подождать, так как можно угореть, она отвечала: «Да ладно, ничего с вами не случится».

А мы действительно угорали до тошноты, поэтому, как только она закрывала трубы, выходили на улицу, а кто уже угорел, сидел на крыльце интерната.

В годы войны, бывало, и умирали дети, кто по болезни, а кто и по недосмотру воспитателей.

Мальчик Хыйда пришел зимой из бани босиком, не смог найти свои пимы, то ли кто украл, то ли ребята спрятали. Зима тогда была холодной, морозы сильные, а баня – далеко от интерната. Мальчику было лет восемь-девять, он, может, и говорить-то по-русски не умел, не знал, как сказать.

Мы с девочками сидим в комнате и вдруг слышим: кто-то в коридоре беспрерывно кашляет грубым-грубым голосом, будто через железную трубу, плачет, поморозил ноги. Его сразу положили в больницу, откуда он уже не вышел… Воспаление легких!

Что поделать? Война… она все спишет. Это не единственный случай. Кто-то может сказать, что я сгущаю краски, что всем было тогда трудно, да мало ли в войну умирало людей, детей в том числе, что не стоит об этом вспоминать.

Сейчас, по истечении времени, когда начинаю ворошить в памяти те годы, прихожу к мысли: а надо ли было в годы войны собирать детей оленеводов в интернаты?

Пусть бы жили в тундре и помогали своим матерям, тем более отцы у большинства были на фронте. Пасли бы оленей, ловили рыбу, охотились, таким образом, помогали бы фронту не только летом, но и круглый год. В 1944 году я целую зиму работала в охотничьей загонной бригаде, получала пай-трудодни наравне со взрослыми, были и другие подростки. В семье среди родных трудности переносились гораздо легче, нежели в интернате. Но надо было учиться. А как мы завидовали нашим товарищам, кого по болезни отправляли в тундру.

В годы войны в школе не было ни праздников, ни каникул, будто это помогало фронту. Как писал нам с войны наш директор Анатолий Петрович: «…учитесь хорошо, каждая ваша отличная оценка – удар по фашистам…» Конечно, мало кто понимал настоящий смысл этих напутствий, этой философии. Верили-не верили, но самое главное – это слова солдата с войны, значит, правда. Старались учиться в любых условиях, хотя не хватало книг, настоящих тетрадей, зимой замерзали чернила и т.д.

Однажды учитель математики, недавно вернувшийся с фронта, принес к нам в класс настоящие, гладкие /как тогда говорили/ тетради. Мы с подругой на радостях нечаянно поставили кляксы на белом, блестящем листе тетради, испугались и расстроились. Учитель был очень строгим, рассердился и наказал нас, закрыв в классе во время обеда. Это было самое жестокое наказание, потому что в годы войны в интернате всегда хотели есть. Ложились спать, думая о завтраке, затем считали часы до обеда, а после уроков надоедали воспитателям вопросом, скоро ли будет ужин. И так каждый день, пока весной не уезжали в тундру к родителям.

Питались плохо, в одно время давали 300 граммов хлеба на день: на завтрак – сто граммов, чайная ложка сахарного песку и кружка чаю.

В обед и ужин тоже по сто граммов хлеба. Кто постарше, понимали: война – все так живут. Но младшие всегда были голодные, было им трудно привыкнуть к таким условиям после жизни с родителями в тундре. Помню, когда с обеда выходили старшие братья или сестры, у дверей столовой всегда толпились младшие и клянчили: «Дай корочку хлеба…» – выглядели очень жалкими эти маленькие, худенькие, полуголодные ребятишки. Если б они жили в своей семье, мама всегда нашла бы, что дать ребенку, а в интернате – все одинаковые, всем по норме.

Старшие сестры старались найти выход, чем-то помочь полуголодным малышам, милым своим попрошайкам.