Шпион, который спас мир. Том 2

Идея утраты Пеньковским всех добродетелей, присущих новому советскому человеку, была характерна для мышления шестидесятых годов. В ее основе лежали частые заверения Хрущева в том, что он верит в моральное превосходство коммунизма. Предполагалось, что истины марксизма-ленинизма мотивируют поступки людей и служат для них опорой. Независимое мышление и честолюбие считались качествами, которых следует избегать новому советскому человеку, чья жизнь посвящена совершенствованию коллективного общества. Вся сила и лояльность черпались в коллективе. Любая кровная связь с аристократической элитой царской России вменялась в вину советскому гражданину, если его кандидатура рассматривалась для выдвижения на ответственный пост. В разведывательных службах аристократическое или дворянское происхождение, подтверждавшееся службой в Белой армии, становилось пятном в биографии сотрудника и означало одно-значную выбраковку, даже если он с честью воевал и превосходно выполнял свою работу: ведь у него могла проявиться наследственная тяга к роскошной жизни и склонность к индивидуализму. Если отец Пеньковского был все еще жив и проживал где-нибудь за пределами Советского Союза, Пеньковский мог попытаться связаться с ним, и его могли бы втянуть в борьбу за дело белой России против Советской власти. Имея отца-белогвардейца, выходца из дворян, он по самой своей природе не заслуживал доверия и был непригоден для роли офицера разведки Г енерального штаба, работающего за границей.

Что касается его «морального разложения», то характер поведения Пеньковского больше походил на поведение именно шпиона, а не обывателя. Он заметал свои следы, прикидываясь любителем женщин и человеком сильно пьющим, притворяясь, что именно это, а не шпионская деятельность, составляет главный интерес его жизни.

Подобно этому, создавая образ Гревила Винна, Пеньковский подчеркивал своим начальникам, что он вербует «надежного человека», который постепенно формируется как советский агент. Этот аспект его обмана советской разведслужбы так и не был затронут на суде, потому что это привело бы в немалое замешательство как КГБ, так и ГРУ^{211}

. Стратегия Пеньковского, по-видимому, заключалась в том, чтобы путем признаний и сотрудничества с КГБ по возможности избежать смертного приговора. На закрытом утреннем заседании суда 11 мая 1963 года Пеньковскому был предоставлен последний шанс просить о помиловании и раскаяться, что он и сделал твердым голосом и с достоинством, но безуспешно^{212}.

В тот день в 17.30 суд вынес приговор. Пеньковский признавался «виновным в измене Родине». Его приговорили к расстрелу. Он был лишен звания полковника, орденов и медалей. Вся его личная собственность подлежала конфискации.

Винна приговорили к восьми годам лишения свободы с отбыванием первых трех лет срока в тюрьме, а последующих пяти лет — в исправительно-трудовом лагере строгого режима. Приговор не подлежал обжалованию в суде высшей инстанции, но Пеньковскому предоставили право последнего обращения в Президиум Верховного Совета с прошением о помиловании. Винн, совершивший менее тяжкое преступление, имел право ходатайствовать о смягчении приговора.

В отдельном решении суд назвал имена сотрудников американского и английского посольств в Москве, помогавших Пеньковскому, и просил Министерство иностранных дел объявить их «персона нон грата»^{213}.

Джо Бьюлик и Джордж Кайзвальтер были глубоко потрясены смертным приговором Пеньковскому. 10 мая 1963 года Бьюлик, глава советского отдела, занимавшегося операциями внутри СССР, предложил «воспользоваться любым, даже самым ничтожным шансом для спасения жизни Пеньковского»^{214}. В ноябре 1962 года после ареста Пеньковского Бьюлик обратился с аналогичным предложением к Говарду Осборну, главе советского отдела, и Джеймсу Энглтону, начальнику контрразведки. Он рекомендовал связаться с КГБ и ГРУ, чтобы начать переговоры с целью спасения Пеньковского. Осборн так и не дал ходу этому предложению в рамках Управления, и оно осталось лежать в сейфе Бьюлика. Однако Энглтон, у которого были собственные каналы связи с англичанами, передал идею Бьюлика МИ-6 для рассмотрения. Англичане быстренько ее отвергли.

Энглтон так и не сказал Бьюлику, что англичане отвергли предложение. «Причина, как объяснил мне Энглтон, заключалась в том, что мы, дескать, не общаемся с вражеской разведслужбой. Это вздор. Конечно же, общаемся. В этих делах не существует протокольных правил, — настаивал Бьюлик, — но меня не стали слушать»^{215}.