Шпионские и иные истории из архивов России и Франции

«…Сразу же по получении распоряжения Вашего Превосходительства по поводу майора Гедеонова, я поспешил вызвать его в посольство и сообщить ему о касающихся его указаниях. Этот офицер подтвердил мне, что он действительно имел намерение вступить в иностранную службу, а именно к египетскому паше, но, узнав о том, что ЕГО ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО не одобрил этого решения, он немедленно отказался от исполнения своего плана. Засвидетельствовав мне в самых почтительных выражениях искреннейшее желание посвятить свою жизнь службе ИМПЕРАТОРУ, он попросил меня принять его прошение, адресованное ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ. Я согласился с этим, и беру на себя смелость переслать Вашему Превосходительству прилагаемое прошение…»112.

В этом прошении излагается печальная история разоблаченного доносчика, отвергнутого офицерской средой, вынужденного оставить службу и даже покинуть родину, спасаясь от общественного презрения. Самое любопытное: это случилось вскоре после 14 декабря 1825 года, когда потрясенное русское общество будто бы впало в оцепенение, проводив на эшафот и в сибирские рудники тех, кто еще вчера считался его украшением. Тяжелая, гнетущая обстановка, казалось бы, благоприятствовала доносам и доносчикам. Однако история улана Гедеонова не подтверждает этого, неопровержимо свидетельствуя о сохранении понятий дворянской чести в среде российского офицерства николаевской эпохи. Исповедь Федора Гедеонова перед императором Николаем I настолько красноречива, что есть смысл воспроизвести ее полностью113

:

ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО!

ВСЕАВГУСТЕЙШИЙ ГОСУДАРЬ!

Повеление ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА объявлено мне было Господином Послом Графом Поццо ди Борго, вследствие его осмеливаюсь прибегнуть к Милосердию моего ИМПЕРАТОРА! Как верноподданный, прошу удостоить прочесть письмо; может быть, я буду столь счастлив, что оного достаточно будет, дабы охранить меня от предубеждения и гнева моего ГОСУДАРЯ.

Стечением обстоятельств доведен я был до крайности и отчаяния; общественное подозрение изгнало меня из Отечества. Преследуем таким несчастием с 1827 года, со времени открытого мне случайно заговора. Смело могу сказать: что ни что, как преданность к ВАШЕМУ АВГУСТЕЙШЕМУ ДОМУ и любовь к Отечеству, решили меня открыть [заговор]; зная заранее, что, не имея очевидных доказательств, я повергал себя законному наказанию, а более еще общественному омерзению как ложный доносчик. Жертвуя стократ более чем жизнию, я не мог думать о награде, не желал оной и даже страшился, чтоб какая-либо награда за неизвестную услугу не навредила б мне в общественном мнении, что к несчастию и случилось. ГОСУДАРЬ! Простите мне, что осмеливаюсь сие сказать: не жалоба, а желание оправдаться в мнении моего ИМПЕРАТОРА ныне меня к этому понудило.

Бог вспомоществовал моему усердию: объявленное мною оказалось справедливым. Я в милость и в награду просил оставить услугу мою в неизвестности. И что мне было более желать? Провидение само меня вознаградило, охранив от оскорбительного подозрения, даровало способ доказать усердие мое ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ, вследствие чего имел счастие обратить [на себя] внимание моего ГОСУДАРЯ.

Спустя несколько месяцев лестным отзывом Графа Иван Ивановича Дибича я был восхищен, но не изъявил иного желания, как просил опубликовать случай сей, дабы тем прекратить невыгодные догадки о скрытности службы моей распространившие[ся]. ВСЕМИЛОСТИВЕЙШАЯ пожалованная мне награда подтвердила во мнении [эти догадки]. Не смея отказаться от оной, а чтоб оправдать ее на поле чести, просил об определении меня в Действующую Армию. При отправлении моем, на вопрос Его Сиятельства о дальнейших моих желаниях, отвечал: чтобы быть употребленну чаще в дело. Его Сиятельство благоволил сообщить моему Начальству, дабы дана была мне возможность к достижению моего желания, но и сей знак милости послужил мне к подозрению.

Участвуя в кампании 1828-го года, в октябре месяце я заболел, в 1829 году ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕ уволен был в бессрочный отпуск, а через 7 месяцев от службы [уволен], с повышением чина, но неожиданно. Недоверие начальства и товарищей удержало меня утруждать об определении паки в полк. Трехлетнее старание [мое] к определению на штатное место было безуспешно: куда и кому ни являлся с прошением, получал учтивый отказ. Видел ясно, что никто не желал иметь меня под своим Начальством, и избегали моего общества; поначалу мне невозможно было нарушением наложенной на меня тайны оправдаться в общественном мнении; ныне же и не поверят.

Шесть лет находился я в сем горестном положении; потерял время службы, прожил движимость; без протекции, а всего нестерпимее – у всех в подозрении. Мог ли я существовать в моем Отечестве? К усугублению моих бедствий у меня есть жена и сын.