Шрам

— А теперь он — аэронавт, — добавил Флорин. — Он много лет пилотировал летательные аппараты «Гранд-Оста» — разведчики и боевые суда. Он один из самых важных людей у Любовников и вообще хороший мужик. Теперь он проводит время по большей части наверху — на «Высокомерии».

Флорин и Шекель оглянулись и подняли головы. На высоте более тысячи футов над палубой «Гранд-Оста» парило в воздухе привязанное «Высокомерие» — большой искалеченный аэростат с искривленными хвостовыми стабилизаторами и двигателем, который не работал уже несколько лет. Аэростат держался на просмоленном канате, закрепленном на огромном корабле внизу, и служил для города «вороньим гнездом».

— Этому Хедригаллу нравится там, — сказал Флорин. — Он мне сказал, что в последнее время все больше любит тишину.

— Флорин, — медленно произнес Шекель, — как тебе Любовники? Я хочу сказать — ты ведь на них работаешь, слышишь, как они говорят, знаешь, кто они такие. Что ты о них думаешь? Почему ты делаешь то, что им нужно?

Флорин попытался объяснить, хотя и знал, что Шекель до конца не поймет его. Но вопрос был таким важным, что он повернулся и внимательно посмотрел на парня, с которым делил комнату (на левом борту старого железного корабля). Этот парень раньше был его тюремщиком, слушателем и другом, а теперь становился кем-то другим — вроде члена семьи.

— Я должен был стать рабом в колониях, — тихо сказал Флорин. — Любовники с «Гранд-Оста» приняли меня к себе, дали работу, платят деньги и сказали: им плевать, что я — переделанный. Любовники дали мне жизнь, Шекель, они дали мне город и дом. И я тебе скажу: что бы они мне ни поручили, у меня к ним не будет претензий. А Нью-Кробюзон пусть поцелует меня в жопу. Я гражданин Армады, житель Саргановых вод. Я учу Соль. Я подчиняюсь их законам.

Шекель недоуменно смотрел на него. Флорин был человеком медлительным, спокойным, и Шекель прежде ни разу не видел его таким возбужденным.

На Шекеля это произвело сильное впечатление.

Дождь продолжался. Пассажиры «Терпсихории» по всей Армаде — те, которые не были задержаны, — пытались наладить новую жизнь.

Они спорили на цветастых яликах и баркентинах, покупали и продавали, учили Соль, кое-кто плакал, кое-кто изучал городские карты, прикидывая расстояние до Нью-Кробюзона или Нова-Эспериума. Они скорбели о своей прошлой жизни, разглядывали гелиотипы друзей и любимых.

В перевоспитательной тюрьме между Саргановыми водами и Шаддлером находились несколько десятков моряков с «Терпсихории». Некоторые кричали на своих охранников-воспитателей, пытавшихся утихомирить их, все время прикидывали, может ли тот или иной охранник помочь им бежать, размышляли, ослабнет ли их тяга к Нью-Кробюзону, привыкнут ли они к Армаде.

«А если нет, то что с нами сделают?» — спрашивали они себя.

Когда Беллис прибыла в «Нереализованное время», ее прическа и макияж были сильно попорчены дождем. Она стояла, мокрая, в дверях, слушая приветствия официанта, и смотрела на него, удивленная таким приемом. Она поймала себя на такой мысли: «Словно он настоящий официант, в настоящем ресторане, в настоящем городе».

«Красноязыкий» был большим и старинным кораблем. Он был до такой степени застроен зданиями, переоборудован и переделан, что определить его тип было невозможно. Уже несколько веков он был частью Армады. На полубаке корабля остались одни руины — старые храмы белого камня, почти целиком превратившегося в прах. Они поросли плющом и крапивой, которая ничуть не отпугивала городских детей.

На улицах «Красноязыкого» можно было увидеть всякие странности — там и сям лежали горы каких-то отбросов, извлеченных из моря и словно забытых.

Ресторан был небольшим, теплым и полупустым; на стенах — панели темного дерева. Окна выходили на ряд кетчей и каноэ у пристаней Морского ежа — второй гавани Армады.

У Беллис потеплело на сердце, когда она увидела, что с потолка на шнурках свешиваются бумажные фонарики. В последний раз она видела такие в «Часах и петухе», что на Салакусских полях в Нью-Кробюзоне.

Тряхнув головой, она попыталась прогнать горькую тоску. Иоганнес поднимался из-за столика в углу, делая ей знаки рукой.

Какое-то время они сидели, не говоря ни слова, — Иоганнес, похоже, робел, а Беллис поняла, что негодует на него — почему он так долго не давал о себе знать. Однако, подозревая, что она несправедлива к нему, Беллис погрузилась в молчание.

Она с удивлением обнаружила, что красное вино на столе — галаджи, торгового дома Предикус, урожая 1768 года. Она посмотрела на Иоганнеса широко распахнутыми глазами. Губы у нее были плотно сжаты, а потому казалось, что смотрит она неодобрительно.

— Я подумал, почему бы нам не отпраздновать, — сказал Иоганнес. — Я имею в виду, отпраздновать нашу встречу.

Вино было превосходным.