Штабная сука

А мужики знай себе хихикают. Это и понятно: послушать в такие минуты Обдолбыша — одно удовольствие.

— Так вот, не знаю, как оно у северных сияний, почкованием или еще чем, но вот, допустим, рождается маленькое северное сияние… Лысенькое такое, с родничком… Э, погоди-ка, — перебивает он сам себя, — как это «лысенькое»? За что это его?..

Все ржут. А он озабоченно хмурится, чешет затылок.

— Нет, погоди-ка, надо ж разобраться… Я ж теперь не засну: экий у них беспредел творится, на Севере… Э, а дети?! — на его роже появляется неподдельный ужас. — Ну, эти, грудные?.. Они-то чего уже успели натворить?..

Его хлопают по плечу, мол, обломись ты с гонивом своим, но он отмахивается.

— Вам плевать, но надо ж разобраться! Вот приходит когда мент этот, э-э… северносияниевский, вязать, вот как он объясняет, зачем пришел? Ну, там, ларек ты бомбонул или бабку северную топором… Да? А потом — на зону!.. Блин! — вдруг орет он озаренно. — Блин! На юг! У них зона на юге! Им же там хреново! У негров! Негры ж черные, и солнце ярко светит! Да?

Явно, косой с «зимником» был. После «зимника» всегда на гониво пробивает. И ладно. А то, если бы ребята Обдол-бышу «шалы» принесли, которая на «хи-хи» бьет, он бы сокамерникам всю ночь ржачкой дурной спать не давал.

Принимаю у соседа косой, делаю пару тяг. У-у, крутая трава. У-у… Не передаю дальше: надо добавить. Добавляю. У-у-у… Круто.

А Обдолбыш не унимается.

— Там клево, тамтамы, слоны, сияний сосланных тьма, они там дружат, как в Шушенском…

— Гонишь ты, — говорю. — Сияний — и вдруг тьма!

— Точно, — кивает с умным видом. — У негров хреново. Они черные. Лучше в Рио. Там два миллиона людей, и все в белых штанах.

— Бабок в стране хуйма, — задумчиво говорит кто-то. — На форму не хватает. Так они в нижнем белье ходят.

— Но не в зимнем, — уточняю я. — В зимнем жарко.

— Ха! — орет Обдолбыш. — Вы только прикиньте, если бы у нас: выходит комбат на разводе в белье…

Все ржут.

— А комкор?.. — усугубляет кто-то.

Все ржут снова. Да, пробило крепко. Вот бывает, когда крыша съедет и так, на одном гвозде, болтается — туда-сюда… А тут ее просто сорвало, снесло, фьюить — и все… Круто нас укрыло, что и говорить! Что называется, «пиз-дячит и ебошит»…

— Э, вы че там, нюх потеряли?! — орет кто-то.

Переводим перископы. Майков разоряется. И Правильно: дроч только двое-трое самых стойких продолжают, остальные все здесь.

Ладно. Кое-как, борясь с обломом, распинали губарей по камерам, потом прикололись смотреть на Агеева, который повис на двери как плевок, и чихать он хотел на весь остальной мир. За дверью кто-то орал не своим голосом. Аж уши позакладывало. Нет, в таком состоянии, как у нас сейчас, лишний шум хуже позднего дембеля. Подошли, отклеили Агеева, открыли дверь. Наружу вывалился черт, стремный, в крови и соплях. Наподдали ему, чтобы не надрывался, закинули в камеру к остальным.

Полегчало. Завалились в комнату бодрствующей смены, пожелали начкару спокойной ночи и зависли. Причем, когда я говорю «мы», то это совершенно не значит, что помню, с кем зависал. А я и не присматривался. Зачем? И так было клево.

Правда, потом, когда заступил на пост, на вышку, настроение подиспортилось. Холодно, ветер… Облом кайфа — труба! Но нам, лосям, не привыкать. Нас такой мелочевкой не прошибешь. А клево подавить массу можно и на вышке: надо только впрок запастись шинелями.

Так вот, я ими запасся.

На следующее утро, после завтрака, я поменялся с Хохлом постами и оказался выводным у Кота. Работка ему на разводе досталась — не бей лежачего: подметать дорожку вокруг здания гарнизонной комендатуры.

Уселись на лавку. Закурили. А денек такой славный выдался, солнечный, на небе ни облачка, рож офицерских шляется втрое меньше обычного, и как раз самых зловредных — нету. Хороший день.

— Пойми, брат, я ж к тебе с проблемами своими пристаю не потому, что жилетку под слезы ищу, — вдруг заговорил Кот, прищурившись на солнце, — я не нытик, ты ж меня еще по гражданке знаешь. Но просто, понимаешь, такое состояние, как будто по бревну идешь и вдруг чувствуешь, что теряешь равновесие, изгибаешься, машешь руками, но ничего поделггь не можешь…

— Да че ты гонишь-то все время? — вздохнул я. Так, опять началось. Сигарета сразу показалась горькой, солнце начало раздражать. — Ну служишь — и служи себе, на здоровье. Бьешь морды — и бей. Не бьешь — не бей. Дело хозяйское, хотя я бы — бил. Но базаров этих пустых — не надо, ладно? Толку от них никакого. От умняка еще никому легче не было. Одни проблемы, понял? Не думай, брат. Ученые пусть думают — им за это деньги платят. А ты будь, как «калаш»: нажали — выстрелил.

— На что нажали?

— Да на мозоль твою нажали, понял? Не будь чмом. Это у них курка нет. Ствол, магазин, может, и есть, а курка нет… Или, вернее, не так. Он есть, но ма-аленький такой и непонятно где. Это как у автомата неизвестной системы. Никогда не знаешь, после чего он выстрелит. И куда. И выстрелит ли вообще. А ты будь простым «кала-шом». Но с двадцатью курками, понял? Чтоб куда ни нажали, сразу — «пли!»

Он наморщил лоб, умно так покивал и заявил: