Штрафбат везде штрафбат Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта

У них в тот день было много времени для разговоров. Они сидели в блиндаже, ожидая приказа выходить для отражения атаки противника. Без такого приказа никто и не думал высовываться наружу. Обстреливали их не то чтобы сильно, Юрген переживал куда более интенсивные артобстрелы, но осколки летели необычайно густо — за три недели холодов земля превратилась в камень и снаряды разрывались сразу же, едва коснувшись ее.

Приказ все же поступил, по телефону. Да, они доросли до телефонов, невиданная роскошь. Это позволяло сильно сократить потери — связисты гибли в два раза реже, чем вестовые. Юрген первым покинул блиндаж, замыкающим был, как обычно, Брейтгаупт; он, не тратя слов, прикладом подгонял замешкавшихся.

На выходе Эббингхауз получил первое боевое ранение. Эльза была тут как тут со своей санитарной сумкой.

— Царапина! — крикнула она Юргену.

Эльза уже усвоила их терминологию. Царапинами их незабвенный боевой товарищ, бывший подполковник Вильгельм фон Клеффель, называл любое ранение конечностей, не требовавшее немедленной ампутации.

Похоже, что быстрая дань богу войны умилостивила его, дальше он обходил их своей яростью. В дыму артиллерийских разрывов и начавшихся пожаров они добежали до дамбы и невольно зажмурили глаза: лед на реке искрился хрусталем в лучах яркого январского солнца. Когда они открыли глаза, то увидели редкие цепи солдат в непривычной форме, бегущих по льду с винтовками наперевес. Цепи были редкие, но бесконечные, они тянулись вдоль реки, насколько хватало взгляда, и их было много, — пять или шесть.

Запоздало ударили немецкие пушки, круша лед на реке. Но огонь был слабым, артиллеристам досталось больше всех при обстреле. Минометчики еще только разворачивали свои минометы. Да поторапливайтесь же, черт побери!

Первую атаку они отбили. Помогло то, что поляки перли напролом, бежали во весь рост, не залегая. Собственно, на льду и не заляжешь, не окопаешься, весь ты на виду с высоты дамбы, лежишь как на блюдечке и ждешь, пока до тебя очередь дойдет. Уж лучше бежать вперед. Там хоть какой–то шанс есть.

Они полякам этот шанс не предоставили. Последних добивали гранатами у самого основания дамбы. Потом в атаку пошла польская кавалерия. На льду сразу стало тесно. «Еще Польска не згинела»,[74] — надрывались громкоговорители, установленные на противоположном берегу.

Непонятно, на что надеялись поляки: кавалерия хороша в чистом поле, она не могла взять дамбу. Если они рассчитывали на то, что штрафники побегут, то они сильно просчитались. Не дрогнули даже Киссель с Цойфером. Толку от их винтовок было мало, стреляли они редко и абы куда, но все же как–то дополняли убойный стрекот пулемета Целлера и автоматов «стариков».

Поляков спасли темнота и тучи, неожиданно затянувшие небо. Их они тоже спасли. Батальон расстрелял весь боезапас, на складе не осталось ни одного ящика с патронами.

Ночью пришел приказ об отступлении. Впоследствии Вортенберг рассказал Юргену, что еще утром в Генеральном штабе Сухопутных войск поняли, что удержать Варшаву не удастся. Генерал–полковник Гудериан, тогдашний начальник Генштаба, подписал распоряжение, предоставляющее группе армий «А» свободу рук. Тут Вортенберг нарочно сделал паузу, чтобы Юрген вдоволь насладился изящностью оборота.

От свободы рук до свободы ног — один шаг, вернее, два, потому что приказ об отступлении поступил из штаба 9–й армии. По слухам, фюрер рвал и метал, требовал остановить действие распоряжения Гудериана и продолжать оборону Варшавы. «Крепости Варшава», ха–ха. Но ничего поделать было уже нельзя — радиосвязь с варшавским гарнизоном внезапно прервалась после передачи приказа об отступлении. Весьма вовремя прервалась, заметил тогда Юрген, и они с Вортенбергом понимающе переглянулись.

Ничего этого они тогда не знали. Это было не их ума дело. Об отступлении слов тоже не было. Они просто меняли позицию. Каждый про себя мог думать об этой перемене что угодно и называть ее, как хотел, главное было — не произносить это вслух. В батальоне за этим строго следил подполковник Фрике, в роте — обер–лейтенант Вортенберг, а в своем отделении — он, фельдфебель Юрген Вольф.

— Заткни пасть, — профилактически сказал он Кисселю, завершая приказ о срочных сборах. Тертый Граматке помалкивал без предупреждения.

Они увязали все свои имущество, весьма громоздкое по зимнему времени года, и в три часа ночи прибыли в расположение штаба дивизии. Там вовсю шла эвакуация. Сомнений в том, что скрывается за термином «смена позиций», не оставалось. Граматке не удержался. Ох уж эти умники! Хлебом не корми, дай с глубокомысленным видом изречь очевидное. Граматке! В боевое охранение! Две смены!

На складе их с радостью наделили боеприпасами. Всеми, что оставались. Патронов было не так чтобы очень много. Это было и хорошо, и плохо. Для марша — хорошо, для неизбежного боя — плохо. Запас карман не трет, говорил в таких случаях Брейтгаупт. Вот и сейчас он вместе с другими «стариками» набивал патронами подсумки и ранец.