Штурм

Подкатили еще два «зиса», и офицеры побежали к ним, но напрасно. Видя, что машины перегружены, Наумов и Колчин остались под крышей.

— Не я скрытный, а они… — сказал лейтенант. — Почему отделались молчанием? Удивляюсь.

— Вы впервые на фронт? — спросил майор.

— Допустим…

— Тут такое дело, довольно тонкое. И вам, лейтенант, надо понять их, несколько раз раненных, — вежливо внушал Наумов. — Конечно, врет, обманывает Кох. Но он приказывает немцам: убивайте. И немцы будут стрелять в нас и убивать. О чем тут говорить? Крикнуть, как на митинге: не боюсь, мол?! Глупо. Ведь победа близко. Я думаю, у многих фронтовиков в душе есть этакая ниточка, удерживающая от слова, которое может прозвучать как ненужное бодрячество, таится нечто похожее на суеверие: за бахвальство судьба наказывает. Не надо смеяться, лейтенант.

— Я не смеюсь, товарищ майор. И у вас есть это нечто похожее?ꓺ

— Я не так выразился. Предчувствие… Внешне фронтовики суровы, иногда замкнуты. Много пережито, а ненависть к врагу — не выразить словами. При всем том — очень чувствительная душа. У вас бывали заусеницы?

— Что? A-а, на пальцах около ногтей…

— У фронтовика, о котором говорят как о закаленном, вся душа в заусеницах. Его задевает окрик командира, громкое, фальшивое слово о враге: «Все нипочем…» Но пулю словом не остановишь, не умолишь отвернуть в сторону. Значит — не суеверие, а предубеждение, затаенное отрицание фальши: лучше промолчать. Это не легко объяснить.

— Я понимаю, — сказал Колчин. — Тоже был ранен, но как-то нелепо. И не задумывался над всем этим.

— И не стоило думать. Будет неразумно, если вас пошлют в батальон или в стрелковый полк. Ваше место… — Наумов не договорил, вытянулся и посмотрел на дорогу.

Автоматчик с флажками все еще придерживал опущенный шлагбаум. Почти бесшумно подкатил «виллис» и остановился. Рядом с шофером сидела девушка в кубанке, с узкими погонами. Наумов щурил глаза, всматриваясь. Его тонкие губы тронула улыбка.

— Мне с вами, лейтенант, по пути, но прошу извинить… Кажется, повезло. Эта медичка из пашей дивизии.

Он подошел к «виллису». Видно было, что девушка узнала его — приветливо кивала головой. Дверца распахнулась. В «виллисе» сидели еще двое. Наумов втиснулся к ним, подогнув длинные в грязных сапогах ноги. Хорошо устроился майор!

— Мне такого счастья не видать, — без зависти, но с огорчением сказал Шестопалов. — Не везет ни в жизни, ни в любви.

— А в карты? — спросил один из офицеров, капитан-артиллерист.

— И в карты не везет. Вот он счастливчик, — толкнул Шестопалов Колчина, и все опять посмотрели на него. — Золотозубый!

У золотозубого лейтенанта было бледное лицо, крупный нос и очень светлые серые глаза. Белесый клок волос выполз из-под шапки.

— К немцам попадет, за фрица сойдет, — сказал Шестопалов, вновь закуривая.

Все подумали, что лейтенант обидится. Но Колчин с тем же спокойствием, как будто не о себе, сказал:

— Сойдет. И прошу не трепаться.

— Я пошутил, лейтенант.

— Когда шутят, смеются.

— Я никогда не смеюсь.

Дежурный офицер выскочил из будки, одернул шинель, поправил на руках перчатки бежевого цвета и, как старший для всех военных, собравшихся у шлагбаума, громко скомандовал:

— Немедленно привести себя в порядок, почистить сапоги, подтянуться, принять надлежащий воинский вид! Всем — живо!ꓺ

Не понимая, в чем дело, офицеры отошли на обочину дороги, нарвали прошлогодней травы, вытерли сапоги от грязи, поправили ремни и шапки. Водители не выходили из кабин. Девушка-медичка и майор остались в «виллисе».

Вскоре стала ясна причина беспокойства дежурного офицера и задержки у шлагбаума. На шоссе, слева, показалась небольшая колонна автомашин. Впереди шел черный бронетранспортер, из трофейных. На бортах пулеметы с решетчатыми кожухами, и возле них — бойцы в рубчатых шлемах и темных бушлатах: один посматривал в бинокль, другие кидали острые взгляды по сторонам. За бронетранспортером — обычный «газик» с брезентовым верхом, а дальше — длинная легковая, боковое стекло опущено. В этой машине ехал военный в темно-зеленой фуражке и простой шинели с полевыми погонами. Он сидел чуть подавшись вперед и, не поворачивая головы, всматривался вдаль. На виске седина, лицо хмурое, сосредоточенное.

Автоматчик, стоявший у ворот, бойко просигналил флажками — путь свободен! Дежурный офицер замер вытянувшись, правая рука в перчатке согнута под острым углом, пальцы касаются шапки. И все застыли вот так, лишь медленно поводя головами и провожая глазами колонну, которую замыкал еще один бронетранспортер, — она пронеслась на предельной скорости. И лишь теперь возник разговор:

— Маршал!

— Командующий фронтом.

— На правый фланг поехал. Скоро конец Кенигсбергу.

— Так вот сразу и конец. Маршал каждый день ездит.

— А я говорю: крышка Кенигсбергу! И никакой гаулейтер не поможет. Маршал принял командование фронтом — капут Кенигсбергу. Слышь, лейтенант, что там писал Кох? «Здесь никто не бежал», — так?