Шулер

Позади него ещё больше повозок застряли в грязи. Мужчины прислоняются к ним, чтобы защититься от холода. Некоторые из них кутаются в тяжёлые пальто, потирают ладони и дуют на пальцы, лица темнеют за серыми шарфами, но у большинства их нет. Один на моих глазах возится с телом, пытаясь содрать шерстяное пальто закоченелыми руками, топая и ломая лёд и кости своим сапогом.

Приближающийся солдат заговаривает с расстояния нескольких футов до места, где я стою.

— Хайль Гитлер, — говорит он, поднимая руку.

Я оборачиваюсь и вздрагиваю, увидев, как близко ко мне он стоит.

Ревик опускает руку после ответного салюта, одетый в зимнее пальто и фуражку немецкого вермахта. Дыхание срывается из его тонких губ густыми клубами пара. У него отросла борода, а его глаза отражают тёмные тона неба. Он одним сапогом поддевает застывшее тело в снегу перед ним.

— Они нашли ещё больше, верно? — говорит он по-немецки.

— Что? Нашли что, сэр?

— Светящихся глаз, — Ревик переводит взгляд. — Евреев. Коммунистов. Они хватают их живыми или просто расстреливают? — он слегка улыбается, в голосе звучит горечь. — Потому что нам бы не помешали пули.

Я таращусь на него, больше шокированная его глазами, чем словами.

Я никогда не видела такого выражения — ни у кого.

— Сэр, — солдат переводит дыхание. — Сэр, мы не можем оставаться здесь. Русская пехота идёт на юг от Ростова, двигается быстро. Бронетанковые войска застряли в нескольких милях отсюда…

— Отзовите их обратно, — говорит Ревик. — Тех, что в городе — тоже. Я так понимаю, их веселье исчерпалось. Или хотя бы их терпимость к запаху горящей плоти, — горечь граничит с тем, что кроется под ней — нечто более неукротимое, почти болезненно реальное. Скорбь исходит от него густым облаком, наряду с тяжёлым отчаянием, которое пересиливает все остальное.

— Делайте, как я сказал, лейтенант, — говорит он, когда другой колеблется. Однако когда солдат поворачивается, чтобы уйти, голос Ревика останавливает его.

— Есть новости от фон Рундштедта?

Я не могу оторвать глаз от лица Ревика, потерявшись в несчастье, которое там вижу.

— Сэр, — мужчина вновь колеблется, поворачиваясь. — Передовые дивизии были вынуждены повернуть назад. Фон Рундштедта, ну… заменили, сэр. Штаб заявляет, что по состоянию здоровья.

Лицо солдата краснеет под суровым взглядом Ревика.

— При следующей попытке нас возглавит генерал фон Рейхенау. Вы во главе Одиннадцатой, пока фон Рейхенау не получит возможности оценить наш статус.

Ревик кивает. Потопав, чтобы отряхнуть снег с сапог, он поворачивается, глядя на усеянное телами поле. Чувства исчезают из его глаз к тому времени, когда он завершает движение. Он стискивает руки в черных перчатках за спиной.

— А мои рекомендации Берлину? — произносит он. — Мы могли бы помочь им на Западе.

— Отклонены, сэр. Бловелт посчитал…

— Бловелт? — глаза Ревика превращаются в пепел. — Наш Фюрер больше не определяет стратегию восточного фронта? Это поручено его свинье?

Другой колеблется. Шагнув ближе, он понижает голос.

— Сэр, когда я говорил с этим мужчиной, у него были новости, сэр. Сообщение. Он утверждал, что знает вас, и рекомендовал мне помочь ему в этом… — голос мужчины умолкает, когда он видит, как прищурились глаза Ревика.

— Ну?

Мужчина делает вдох.

— Это по поводу вашей жены, сэр.

Лицо Ревика становится белее снега, падавшего вокруг них сухими хлопьями. Теперь он читает разум мужчины. Он больше не слышит слов, слетавших с его губ.

Мир блекнет вокруг обветренного лица безымянного солдата, ревностно рассказывающего что-то ему. Детали на мгновение остаются со мной — запах гниющих трупов и грязной одежды, горелой плоти, навеки отпечатавшейся в его разуме, знании, что друзья и даже родственники сгорели в тех печах, что люди делают это уже не только друг с другом.

Затем все это исчезло.

***

… Я резко дёргаюсь. Я в каком-то другом месте. Теперь уже в помещении, согретом огнём, который пылает в камине. Языки пламени отбрасывают танцующие тени на устаревшую комнату, которая здесь не кажется устаревшей.

Над камином висит зеркало. Свежие цветы благоухают в цветастой вазе с ручками-крыльями. Я смотрю в зеркальное стекло, вижу комнату, омытую тонами пыльной розы с украшениями из розового дерева. Свет лампы согревает витражный абажур возле тяжёлого гардеробного шкафа.

На мгновение звуки трещащего влажного дерева отвлекают меня.

Затем я слышу дыхание — тяжёлое, поверхностное дыхание в ритме, который я узнаю.

Я смотрю в сторону кровати. Пучки серых волос беспорядочно торчат на голых плечах мужчины и кое-где вдоль боков его широкой спины. Он испускает тихий хрип.

Женщину под ним я узнаю. Её густые тёмные кудри в художественном беспорядке разметались по постели. Она улыбается ему, но улыбка искусственная, отработанная. Дрожь отвращения доходит до меня, когда она смотрит в его лицо; но чувство пропадает прежде, чем я осознаю, что оно не моё.

Женщина устала. Я ощущаю её недовольство как саван.

Дверь распахивается.