— Знаешь, пойдем-ка нарвем одуванчиков!
Они взобрались на один из холмов, образовавшихся из развалин фортов 70-го года; там бродили цыгане, дети, босяки, гонялись друг за дружкой собаки, бойко вскидывая время от времени лапу. По пути гольфы у Оливье спускались ниже и ниже, и ему пришлось нагнуться, чтоб подтянуть резинки. Он снял было пиджачок, но вспомнил о траурной повязке и снова надел его. Одуванчики, все в бутонах, еще не созрели как лакомство, но по крайней мере за них не надо было платить. Да кроме того, собирание цветов чем-то напоминало деревенскую забаву. Вооружившись карманным ножом, толстуха нагнулась и, отдуваясь, срезала растения под самый корень. Кончилось тем, что она упала и поползла вперед на четвереньках, словно какое-нибудь диковинное животное, беспрерывно отбрасывая назад свою лисицу и в минуты усталости утешая себя словами: «Ну, моя милая, увидишь, что это за объеденье!»
Несколько минут она полежала на редкой траве, закрыв глаза, а после короткого забытья подобрала лист старой газеты, чтобы завернуть свои одуванчики. И снова они пустились в путь, обойдя кругом огромный пустырь, где ютился нищий люд этой окраины, а потом прошли через Блошиный рынок с его торгашами, тряпичниками, старьевщиками, лотошниками только для того, чтоб купить два пакетика картофеля, зажаренного на скверном сале. Через улицу Рюисо добрели наконец до улицы Лаба. Альбертина двигалась уже с трудом. Время от времени она останавливалась, чтоб потереть себе ноги и перевести дух. Оливье потерянно плелся за ней, запуская пальцы в жирный пакетик с остывающей картошкой.
Обитатели улицы, принявшие участие в похоронах, уже давно вернулись. Служащие похоронного бюро сняли щиток с буквой «Ш» (инициалом фамилии умершей) и траурные портьеры с дверей галантерейного магазина. Сын булочника Жако около отцовской лавки занимался камерой своего велосипеда. Оливье остановился, посмотрел на эту красноватую колбаску, погружаемую по частям в лоханку с водой, чтоб выявить по выступающим пузырькам место прокола. «Это из-за гвоздика», — сказал Жако, показав Оливье на маленькую дырочку.
Опрокинутый велосипед, лохань, снятые шины, металлический шабер, тюбик с резиновым клеем — все выглядело необычно. Тут же, нюхая тротуар, прогуливалась старая собака. Прошел инкассатор в зеленой форме и шляпе-треуголке; к его жилету была прикреплена на металлической цепочке черная, сложенная гармошкой сумка для счетов. Издалека доносились фортепьянные аккорды, заглушаемые порой треском мотоцикла. Чей-то радиоприемник разносил рекламную песенку на мотив Турецкого марша: «
Все казалось таким спокойным на улице, таким обыденным. Будто ничего не произошло. Плоским, как поверхность моря, сомкнувшегося после кораблекрушения. Ни единого следа бедствия. Вот разве что магазин с закрытыми ставнями. И Оливье стоял, пригвожденный к месту какой-то страшной бессмыслицей. Лучи солнца еще просачивались меж двумя белыми облаками. Оливье глядел на крыши домов, они казались ему огромными, величественными. Мальчик зажмуривал один глаз, потом другой — крыши начинали перемещаться в небе. Это его забавляло. Улица была рядом, ему стало легче, будто долгое удушье сменилось ровным дыханием.
— Ну иди домой, твои родные уже, конечно, вернулись, — сказала напоследок Альбертина.
Она подтолкнула Оливье вперед, пытаясь сделать это по-дружески, что у нее, однако, не получилось, так она устала. Затем поспешила к себе, чтобы заняться салатом из одуванчиков.
Глава третья
Если улица знавала часы празднеств, то она обладала и своими актерами. Например, этот лохматый, колоритный бывалый человек — Бугра. Он с презрением относился к деньгам и к своим современникам, предпочитал трудиться поменьше, ну, на худой конец соглашаясь на какую-либо временную работенку — был «человеком-рекламой», стриг пуделей, шел грузчиком в бюро перевозки домашних вещей, вставлял стекла, не брезговал и малярным делом. Короче, он всегда был готов «подмогнуть».