Швейцер

«Реальность словно бы ничего не значит для сотен авторов, которые описывают свои приключения в Ламбарене. Часто я задумывался над тем, многие ли из этих литераторов вообще бывали там. Персонал больницы утверждает, что значительный процент этих людей все-таки бывал в Ламбарене и провел там не меньше полдня. Если такой литератор приезжал с женой, то он посылал свою половину побродить по больнице, сфотографировать кое-что и кое-что записать; сам он при этом оставался в помещении и тотчас садился за машинку. Жена его... конечно, никогда не видела раньше африканской деревни. Бедная женщина, обильно смазанная мазью против насекомых, немедленно приходила в ужас от убожества, в котором приходится жить бедным пациентам; от огромных тропических язв, которые казались ей особенностью здешних мест, а на самом деле являются проклятьем для всей Африки; от неаппетитного туземца, готовящего пищу возле палаты... или ей, наоборот, нравилась здешняя простота, она в восторге была от туземной жизни... изливала восторги по поводу сестер, которые всех любят и гладят по головке, по поводу доброго доктора, который склоняется у изголовья каждого больного, подперев рукой львиную голову, или философствует под ананасовым деревом. Что за беда, если ананасы не растут на деревьях, а произрастают на грядках, как простые тыквы... За обедом обнаруживалось, что доктор — это реакционный тиран, который железною рукой правит своей маленькой империей; дальше — пение гимнов и чтение библии.

Что за дело, если гимнов не поют после обеда, а библию доктор читает после ужина? Ведь авторам статей нужно поспеть на самолет, улетающий после обеда. И разве нельзя слегка преувеличить свой опыт?»

Фрэнк пишет, что рассказы об утреннем купании доктор* в реке, где вообще никто не дерзает купаться, — «видимо, английский вклад в апокриф о Швейцере. Французский поворот темы наилучшим образом может быть проиллюстрирован одним разговором.

Возвращаясь из Ламбарене, я остановился в Париже в своем любимом маленьком отеле и едва успел опустить на пол чемодан, как хозяйка, отирая руки черным передником, стала возбужденно расспрашивать: «А, это вы, доктор! Скажите, правда, что доктор Швейцер живет с молодой американкой, наследницей бензинового короля?» Послеобеденные гимны были изобретены набожным скандинавским пастором, о невероятных трудностях рассказывают, как правило, американские посетители, а портрет этакого чувствительного Бисмарка, чьи сверкающие глаза «поэта и мыслителя» блуждают над ночными просторами Огове, — это уже творение немецкое».

В знаменитом романе Грэма Грина «Ценой потери», где в образе Куэрри художественный вымысел причудливо переплетается с биографическими гипотезами и фактами биографии Швейцера, есть очень хлесткое описание интервью, которое наглый американский журналист Паркинсон вымогает в джунглях у главного героя:

«Что является для вас основной побудительной силой, мосье Куэрри, — любовь к богу или любовь к человечеству?.. Не под влиянием ли Нагорной проповеди вы решили посвятить свою жизнь прокаженным? Кто ваш любимый святой? Верите ли вы в действенность молитвы?»

«В самом сердце Черного континента один... из известных католиков наших дней открыл душу корреспонденту „Поста“. Монтэгю Паркинсон, который был в Южной Корее в пору самых горячих событий, проявил оперативность и на сей раз. В воскресном номере он откроет нашим читателям основную побудительную силу поступков мосье Куэрри... Куэрри искупает свою бурную молодость служением людям».

Впрочем, это художественное обобщение, а у нас в руках поразительные документы: некоторые из книг о Швейцере, вышедших в последнее десятилетие его жизни, когда доктор, как недовольно отмечали многие, стал легендой и даже пережил свою легенду. Эти книги свидетельствуют, с одной стороны, о последовательности и спокойном величии ламбаренского доктора, а с другой — о недомыслии века, породившего полуграмотную, завербованную журналистику. В этом смысле весьма характерны книги-панегирики, которые, по словам философа Г. Кларка, повторяют затертые восхваления до тех пор, пока не вытопчут все живое на тропе восхваления. Однако еще характернее, пожалуй, книги-разоблачения, среди которых выдающимся в своем роде произведением является «Приговор Швейцеру», принадлежащий перу английского журналиста-международника Джералда Макнайта. С первых страниц книги становится ясно, что «международник» глубоко уязвлен здоровым и спокойным презрением Швейцера к «высшим соображениям» дипломатии ядерного убийства. Известно ведь, что Швейцер приветствовал шаги Советского Союза в сторону разоружения и не верил ни в какую оборонительную ценность оружия, которое может только уничтожить мир.

«При ближайшем рассмотрении, — пишет Макнайт обиженно, — он оказывается скорее страстным политическим агитатором, чем скромным врачом. Он мрачно бормочет советы западным державам, намекая на приближение конца. Он, похоже, с терпимостью относится к русской позиции и враждебен американским оборонительным планам».