До

Сядьте поудобнее. Расслабьтесь

1.

Всё началось в приёмной у зубного, когда я выудил с нижней полки стеклянного столика кипу журналов. Открыл первый. Сидящий рядом парень тут же вытянул шею – на развороте реклама крема от комаров. Пахучей мази, которой покрывают красные пироги на коже. Вопрос, при чём здесь накаченная задница модели?

«Ты не знаешь?» – хотелось спросить мне у соседа, но, судя по вниманию к странице, его подобное несоответствие не смущало.

На следующем развороте текст. Парень отвернулся. До меня оставалось ещё трое: толстая тётка, хнычущая девчушка с раздутой щекой и этот, потерявший интерес. Я развернулся к окну и начал читать. Когда подошла моя очередь, я даже не сразу вспомнил, куда ее занимал. Зуб впервые за два дня не ныл, а все внимание было отдано идее.

Полчаса не самых приятных ощущений, молчаливый врач-верзила. За дверью кабинета тихо – на сегодня я последний. В этой тишине постукивание изучающего мои зубы стоматологического зеркальца звучало угрожающе четко. Я вдруг представил, что зуб тоже боится и поэтому не выдает себя болью. У меня, например, такое часто практикуется – лучше перетерпеть, чем что-то болезненно исправлять.

Но сегодня это не прокатило.

Из больницы я вышел помятый и тоскливый. Выходные подошли к концу, как итог – кровавая ватка во рту и украденный из приёмной журнал. Я решил перечитать статью ещё раз. Она начиналась со слов: «Сядьте поудобнее. Расслабьтесь» – и это уже настраивало на то, что все остальные пункты не имеют права тебя напрягать. В то время, как в анонсах новостей считают трупы, а в метро ругают власть, такие вот уверенные указания, напечатанные уверенным чёрным на уверенном белом нужны. Необходимы.

Мне – точно.

* * *

По дороге домой я убедился в жестокой правдивости утреннего прогноза – подошвы ботинок хрустели первым ледком, а ветер будто обдувал кости. Я тысячу раз пожалел, что не поехал на автобусе, поверив безмятежности розовеющего на западе неба, которое обманывало через окно кабинета.

Дома я оказался только в начале девятого. Возвращение домой и встречу с унылым вечером перед рабочей неделей хотелось отсрочить. Необоснованные покупки, вроде пары батончиков с арахисом (на мои зубы!) и бутылки пива расстроили меня, как только я начал разбирать продукты. Ещё вчера, бодрым утром первого выходного, я пообещал себе вести борьбу с неосознанностью. Незапланированные бесполезные покупки – очко явно не в мою пользу.

Небольшой письменный стол тут же заполнился скоропортящимися и вредными продуктами, в которые я превратил остатки зарплаты. Главное, чтобы всё уместилось в моей части холодильника. Обтирать чужие углы – беда всех приезжих, но я ко всему прочему ещё и живу с хозяином. В моём распоряжении маленькая комнатка, чуть больше купе поезда, две полки на обувной этажерке и одна полка для продуктов в холодильнике. С верхней хозяйской вечно течет что-то тёмное и вонючее. Старик часто покупает селёдку, расковыривает ей брюхо вилкой и потом забывает в недрах холодильника, продолжая захламлять драгоценное место всё новыми, так же недоеденными продуктами.

Хорошо, что сегодня я один. Сэмик, как я упростил для себя непривычно – почтительное Самуил, ушёл куда-то ещё утром и если он уехал на дачу, то пару дней можно не прислушиваться у двери комнаты, прежде чем выйти на кухню или в туалет. Главная проблема моего проживания с ним крылась не только в рыбных отходах, капающих на мои продукты, и даже не в оплёванной его стариковской мокротой раковине, я боялся разговоров. Я ненавидел эти разговоры. Бесконечные, повторяющиеся и односторонние.

Он начинал с собственных воспоминаний, жаловался на жену, которая не выдержала его сорок лет назад, предчувствуя, что через полвека он станет просто невыносим. Он приписывал себе самые невероятные заслуги в самых невероятных профессиях. «Я артист!» – кричал Сэмик, стоя в тёмном коридоре нашей захламлённой, уставшей от него квартиры. «Я ходил в моря, я был капитаном!» – подпрыгивал он на носочках в старых тапках, и его лысая макушка мелькала в мутном зеркале, в глубине которого серело моё недовольное лицо. Мне всегда было интересно, замечает ли старик моё раздражение, видит ли он, как я сползаю по косяку рядом с остывшей чашкой чая, которую нёс в свою конуру, пока он не поймал меня для своих идиотских лекций.

Иногда он пытался обсуждать со мной политику, в которой я был не силён. Сэмик начинал с обругивания правящих сегодня, а потом всё дальше углублялся в века. Про каждую тень ушедшей эпохи он говорил с таким панибратским всезнанием, будто не раз делил с ними вечерний стол.