Сибирский Робинзон

И в самом деле, на следующий день я получил ключи от убогонькой «однушки». Оставалось надеяться, на то, что Ева согласна с поговоркой: «с милым рай в шалаше». Но поговорка оказалась с секретом: понятия «милый» и «шалаш» находились в прямой зависимости друг от друга. Чем милее оказывался «милый», тем меньше было требований к «шалашу», и наоборот.

Мне пришлось хорошенько постараться, чтобы привести квартиру в божеский вид. День и ночь я в одиночестве корячился на стремянке, клея обои. Получилось даже очень ничего, но Ева не оценила моих стараний. Во всяком случае, в ее глазах я не заметил ни капли восторга.

— Послушай, старушка, как ты посмотришь на то чтобы перепорхнуть в это гнездышко? — с некоторым волнением, которое выдавал мой голос, спросил я.

Ева, молча перевела взгляд с отставших в углу недавно поклеенных обоев на меня.

«Все понятно», — подумал я.

Свет очей моих опалил меня лучами праведного негодования.

— Гм, кажется, я лажанулся… — пробормотал я.

Сначала Ева молча жгла меня взглядом, а потом перешла к вербальной агрессии. Критика ее была холодной, как лед, но полемически яркой. На меня обрушилась лавина обвинений и претензий. Что было дальше, вы знаете. Как говорится, финита ля комедия.

Глава семнадцатая

ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ. В ОСАДЕ

И что мне, сидеть у Касулина и ждать, пока вырастет репа?!

Ганнибал

Мне снова приснилось, что я шхуна, погибающая в северных льдах. Мои мачты, паруса, снасти, все сковал ледяной хваткой негостеприимный Север. Он наказывал непрошеных гостей, вторгшихся в его царство. Здесь его земля и земля его детей, белых медведей и белоснежных волков, шустрых песцов и гордых оленей, всех тех, кто издревле жил под его властью. Здесь нет места чужестранцам и их удивительно красивым кораблям.

«Боже мой, как же болят шпангоуты, — сквозь однообразно ноющую боль подумал я, — еще немного — и льдины превратят меня в груду щепок и тряпок. А может быть, это к лучшему? Нет сил больше терпеть эти постоянные, изматывающие боли…»

Неожиданно льдины задрожали, и вместе с ними задрожал и я — корабль. Боль пронзила меня от киля до самой макушки грот-мачты. Лед на вантах с треском рассыпался, и поток ледяных осколков полетел вниз, с шумом осыпавшись на палубу.

«Все, конец», — подумал я.

Волки завыли мне реквием. Но вдруг, громадные поля-льдины ослабили хватку, и трещины указали мне путь на свободу, хотя мир вокруг меня продолжал дрожать, под несмолкаемый, протяжный волчий вой.

От сильного толчка я открыл глаза, не успев до конца проснуться, и тут же был буквально подброшен, при этом больно ударившись головой об стенку. Ничего удивительного не было в том, что я никак не мог понять, что же происходит. Вокруг тьма египетская, все прыгает, сверху сыплются снег и ветки, да еще какой-то омерзительный вой, раздающийся как будто над самым ухом.

Очередной толчок заставил меня ухватиться за унитаз. И только холод привел меня в чувство.

«Землетрясение», — догадался я.

Следующие, менее сильные толчки подтвердили мое предположение, развеяв всякие сомнения. Впрочем, минутный страх быстро испарился. Я сообразил, что мне не грозит быть погребенным под снежной лавиной или грудой плит и кирпичей рухнувшего дома.

Постепенно, минут за двадцать, толчки сошли на нет. Земля успокоилась. Все замерло, наступила тишина. Сверху, через поврежденную крышу, лился дневной свет.

— Вот это да! — удивленно и почти с восторгом прошептал я. — Вот это сила, вот это мощь…

Однако долго сидеть на холодном полу мне было не к чему, и я поднялся на ноги. Затекшие икры пронзила острая боль, словно тысячи маленьких иголок впились в мышцы.

Я зашипел от неприятной боли и принялся растирать ноги. Как назло, природный зов стал совсем невыносимым. И я, чтобы не лопнул мочевой пузырь, превозмогая сопротивление мышц, согнувшись в три погибели и держась рукой за причинное место, я выбрался на улицу.

Я пулей вылетел наружу, стараясь на ходу добраться до ширинки. В обычной обстановке дело это нехитрое, но здесь оно оказалось сверхсложным. В своей одежде я был похож на капусту в сотне одежек, да и бег вприпрыжку не способствовал ускорению дела.

— Ох, хорошо, — с умиротворением сказал я, когда дело дошло до финальной части, — как же хорошо!

По-кошачьи зажмурив глаза, от удовольствия покачиваясь под журчание веселого ручейка, я наслаждался жизнью, не думая о предстоящих испытаниях.

— Жизнь хороша, когда… делаешь это не спеша, — попытался я сострить.

Я внимательно осмотрелся. Наступило утро нового дня. К моей радости, утро было солнечным.

— И был вечер, и было утро, — неизвестно к чему сказал я.