Сияние

— Шуберт, — говорит Мордекай Катценштейн, подкладывая полено в нашу роскошную плиту. — Если и можно хоть что-то поставить ему в упрек, то лишь одно: он так и не усвоил тонкостей полифонии. В его произведениях все инструменты, один за другим, играют главную роль. Поэтому сегодня мне хочется исполнить Гайднов опус семьдесят шесть, мечтаю о его нисходящих квинтах.

Он разглаживает свою черную бороду, и по кухне распространяется запах маринованной селедки.

— Пока ты играешь в моем доме, изволь держаться Шуберта. Мы же видимся всего-то раз в год…

— Я думал, для разнообразия… Немножко чистой классики.

— Нет, Мордекай, ты мой гость, и у тебя есть гостевые обязанности.

Да, раз в году у нас гостил Мордекай Катценштейн. Он был раввином в Амстердаме, а в Исландию ездил проверять, вправду ли кошерную маринованную селедку выпускает Корнелиус Йоунссон на фирме «Сельдь и рыбопродукты».

Обычно он останавливался у нас, и я вместе с ним ходил в маринадный цех Корнелиуса и в потрошильни, где выяснил, что у кошерной селедки крышка с колечком. Отец однажды делал репортаж о том, каким успехом кошерная селедка пользуется на внешнем рынке. В особенности она была популярна среди нью-йоркских мусульман. Отец говорил, что принимать такого гостя, как Катценштейн, все равно что принимать у себя большой мир. О нем не скажешь: да был тут один еврей, смотрел, чтоб селедку мариновали как полагается. Чтобы говорить о Катценштейне, нужно много слов, притом совсем особенных, слов с временем, слов с окраской. И когда я вижу эту голову в обрамлении черной бороды — мало-помалу побелевшей, — я вижу темные улицы, маленькие домишки, огромные библиотеки, чую запах блюд, которых мне не довелось отведать, вижу все это страдание, всю эту нечеловеческую муку. И все же это — Человеческое Страдание, потому что ни одно животное так не терзает себе подобных. Отец часто говорил, что в нас заложен изъян, что у нас утрачена связь между новым и давним мозгом, что с возникновением абстрактной мысли мы стали настоящими людьми, то бишь нелюдями. Потому-то очень важно, чтобы в Исландию порой залетали такие вот маленькие, косоглазые мужчины с черной бородой.

Временами, говорил отец, я его ненавижу. Временами я ненавижу их всех, уцелевших в Освенциме, в ГУЛАГе, выдержавших пытки, ведь они, одиночки (вероятно, по праву), считают, что видели Истину. Некогда существовало высокое понятие — гуманизм, которое, в частности, предполагало отказ от всех и всяческих форм жестокого или унизительного отношения к человеку; это было почетное понятие, малоприменимое к будничной жизни и спорам, препятствующее реалистическому восприятию действительности. (Один-единственный раз я услышал тогда от отца это слово — реалистический.) Короче говоря, с такими людьми трудно общаться, рядом с ними чувствуешь себя легкомысленным дураком, и все-таки он мой лучший друг.

— Для каждого человека собственные проблемы — самые большие, — сказал дядя Мордекай как-то раз, когда у меня болел зуб. — Если тебе больно, то этот зуб — величайшая в мире проблема. И ты сам знаешь, как говорят о морской болезни: сперва боишься, что умрешь, а потом — что не умрешь.

Струнные квартеты и селедка. Огромные уши неподвижного Свейдна, которые вспыхивали красным, когда открывали топку, пиццикато Стефауна, звучавшие так, как, по-моему, звучали недра Фредды, глубоко под землей.

— Тогда, значит, самое время для «Хорала», эта вторая часть преисполнена смертной тоски. Вы слушали «Зимний путь»? [34]

— По-моему, песни звучат некрасиво.

— Когда слушаешь, вовсе нет. Та же интуиция, что привела Франца к стихам Клаудиуса, привела его и к Вильгельму Мюллеру [35], который в салонах Мендельсона встречался с Гёте и стихи которого после Венского конгресса были запрещены. Шуберт читает их в одном из подпольных журналов, каких в то страшное время было много, и его тотчас захватывает одинокое странствие по сельской Италии. Ни единого существа во всех двадцати четырех стихотворениях, кроме Смерти. Послушайте как-нибудь песню номер тринадцать, «Der greise Kopf», «Седины», где Шуберт неожиданно переходит на соль мажор: «und hab’ mich sehr gefreuet» [36], — когда речь идет о смерти. Сыграем?

Я полулежал на кухонном диване, а вокруг меня витали экзистенциальные вопросы «Хорала», но, прежде чем уснуть, я осторожно приоткрыл окно на Скальдастигюр, чтобы прохожие могли послушать.

~~~

Президент был информирован и дал согласие.

По просьбе начальника протокольного отдела он послал приглашение французскому послу. «Семейный прием в Хёвди в присутствии президента Исландии и его супруги».

— Жаль, нет у нас настоящей наградной системы, — сказал президент, едва войдя, — а то можно бы понавешать друг на друга побрякушек или титулы раздать. Вид у нас у всех — будто прямиком со скотного двора явились.

Кстати, сам он прибыл именно оттуда. Между ним и его женой Йенсиной существовала негласная договоренность хотя бы раз в две недели проводить один день дома, на ферме, доить коров, чистить хлев, ремонтировать и убирать.