Сияние

Перед нами возвышалась романская церковь. Туман сгустился, и ночной пейзаж выглядел абсолютно нездешним, волшебно-лунным. На паперти толпились опаздывающие на ночную службу прихожане, укутанные дети, молодые пары, старики и старушки. Казалось, они возникали из ниоткуда, выплывали из-за невидимого горизонта – молочно-белые фигуры, выстроившиеся в ряд в ожидании Страшного суда.

Костантино снял берет, обмакнул пальцы в святую воду и перекрестился. Меня родители не крестили. Но мне не хватало только самого факта крещения, все остальное во мне уже было. Я чувствовал себя совершенно нагим и беззащитным. Мне оставалось жить здесь, на земле, трудясь во прахе и тлене собственного сознания. Крещение как шаг к свободе с детства казалось мне слишком простым путем. Не крестив меня, мои родители словно передали мне свое представление об окружающем мире, на который смотрели с холодным превосходством, они сразу возложили на меня ответственность за собственную жизнь и за то, что в ней происходит. Однажды, незадолго до маминой смерти, я брел в сторону Борго Пио вне себя от боли. Я заглянул в одну из лавочек, где торгуют церковной утварью, религиозной литературой, статуэтками Богоматери, и купил там дешевые четки. Ночью я обмотал пластмассовыми бусинами посиневшие и холодные пальцы моей госпожи. Она сжала руку, четки исчезли. Провалившись в безумный сон, стуча зубами, Джорджетта принялась молиться, и я поразился тому, что она все еще помнит слова молитв, которые произносила в далеком детстве, но ни разу не повторяла с тех пор, как выросла.

Мы постояли у входа. Сколько себя помню, я всегда садился в церкви поближе к выходу. Отсюда фигуры священников у алтаря казались размытыми в дымке благовоний, а звук их голосов отдавался далеким рокотом. Меня притягивал церковный обряд и та надежда на утешение, которую получали верующие. Но в то же время, движимый гордостью и переполненный сознанием своих недостатков, я всегда готов был подняться и уйти. Мы сели на скамью, не собираясь задерживаться. Служба началась. Дети в белых одеждах потянулись вперед, а хор запел праздничную молитву. За органом сидела монахиня с маленьким обезьяньим личиком. Церковь была переполнена: нас согревало дыхание паствы Христовой, от прихожан веяло сытостью рождественского ужина, из кадила вырывались облака фимиама. Я положил голову на плечо Костантино, нащупал в кармане его руку и сжал. С нами сидела бледная старушка, укутанная в каракулевую шубу, словно в саван.

Прочли отрывок из Евангелия про ясли и Младенца, рожденного от Небесного Отца. Младенца согревало теплое дыхание животных. Старая как мир история, но казалось, что Костантино вот-вот расплачется. Наверное, он переборщил с выпивкой и теперь казался подавленным, погруженным в какие-то мрачные мысли. Он испытывал чувство вины за греховность собственной плоти. В пламени рождественских свечей сгорали и мы, далекие от внешнего мира. Как хорошо, как удивительно было стоять среди незнакомых людей, смотреть в их строгие лица. Такие лица у всех, кто живет в горах. Здесь мы были чужими, так что ни у кого не было причин любить нас или ненавидеть. Мы – влюбленные, усталые, запутавшиеся мужчины. Мы – содомиты, голубые. Мы – тело, скрученное болью. Костантино шевелил губами и, как ребенок, напевал вслед за остальными: «Воспойте Господу, вся земля, прииди, Господи, если любишь меня».

Священник возгласил: «Мир вам», и, согласно обряду, мы обменялись рукопожатиями со стоявшими вокруг. Можно подумать, эти милые люди приветствовали нас, как новобрачных.

Мы отстояли службу и потянулись в сторону придела, где установили вертеп с Младенцем Иисусом. Вслед за детьми, вслед за старушкой, укутанной в каракулевую шубу. Потом спустились к братской могиле. Костантино преклонил колена и зашептал молитву. Я просто стоял и считал выставленные черепа, но быстро устал: их было слишком много.

На улице свирепствовал ветер.

Костантино шел медленно – он задыхался, и его тело рассекало воздух, точно острый нож. Мы пересекли привокзальную площадь. Казалось, ветер вот-вот поднимет и закружит нас, сорвет наши одежды. Я замерз.

Бар у вокзала оказался закрыт, на земле под дверью спали двое: мужчина и женщина. Мы прошли совсем рядом. Тела, завернувшиеся в грязные спальные мешки, походили на трупы.

Мы остановились возле той самой кабинки, где Костантино сфотографировался для меня в форме. Присели на скамейку, обнялись в ожидании вспышки.

Дверь в зал ожидания была сломана и непрерывно хлопала о стену, в зале гулял ветер. Я держал фотографии в руке и дул, чтобы краска подсохла. «Я плохо вышел», – сказал Костантино, но это было не так.

Он оглядывался по сторонам, словно чего-то боялся, засунул в карманы сжатые кулаки. Я различал их сквозь грубую ткань гимнастерки. Мужские и в то же время детские кулаки. Он стоял в зале ожидания для пассажиров второго класса и, опустив голову, молчал, погруженный в мрачные думы. Возможно, его смутило или оскорбило то, что между нами произошло, и он не хотел посвящать меня в свои мысли.