Сияние Каракума (сборник)

Видно, у Ромашкина были свои причины хаять повара, потому что слова «забулдыгу-кашевара» он произносил с особым выражением.

Вошёл Карабеков, потопал сапогами у порога, сбивая налипшую грязь. Он так и не смог окончательно отвыкнуть от домашней привычки, что в комнату в обуви заходить неприлично.

— Салам, ребята!

— Привет, Шишкин, — отозвался за всех Ромашкин. — Заходи, не топчись, как гусь, не к тёще пришёл. Тут и без тебя уже натоптали, твоя незаметна будет.

— Шишкин, это кто? — полюбопытствовал Карабеков.

— Шишкин — это Карабашкин. В кино ходить надо, темнота.

И Ромашкин снова загнусавил свой бесконечный припев про кашевара.

— Веселее петь надо, — подбодрил его Карабеков. — Не живой ты, что ли?

— На голодное брюхо, Карабек, петь скучно.

— Это верно, — поддержали Ромашкина, — слушать песни тоже веселее, когда сыт… да пьян, да нос в табаке.

— Хорошее слово всегда кстати, — улыбнулся Карабеков, — дайте-ка закурить, братцы.

Ромашкин перестал играть и с любопытством уставился на Карабекова.

— Ну, ты даёшь! Второй день побирается — и глазом не моргнёт!

— Не жадничай, Ромашкин, не жадничай. Такого первоклассного шофёра, как я, уважать надо и угощать. Если у меня уши без курева опухнут, слышать ничего не буду — как твою пушку потащу?

— Ты уж натаскал! Где ложбина, там и сели. На, кури, первоклассный!

— Теперь не сядем, — заверил Карабеков, сворачивая цигарку. — Мне Ганс машину настроил — лучше твоей гармошки мотор играет.

— Во-первых, это не гармошка, а немецкий аккордеон марки «Гогнер», темнота-матушка. Понимать надо.

— А во-вторых, что?

— А во-вторых, не верю я твоему немцу. Он тебе обязательно напортачил что-нибудь в моторе — в самый критический момент подведёт.

— Поживём — увидим, — беззаботно пыхнул дымкой Карабеков и направился к выходу. — Поехал я, братцы.

— Куда едешь? — заинтересованно осведомился сержант Мамедов, отрываясь от важного занятия — он надраивал зубным порошком до зеркального блеска пряжку своего офицерского ремня.

— Сеялки-веялки едем собирать по приказу комбата.

— С кем едешь?

— Всё с тем же Гансом. А потом его повару сдам — будет для вас немецкие котлеты жарить.

— Пусть он сам их жрёт, котлеты свои! — презрительно сказал Ромашкин. — Я их в рот не…

— Помолчи, пожалуйста, Ромашкин, — попросил Мамедов. — Слушай, Карабеков, не прихватил бы ты по пути повара к нам? Застрял, понимаешь, где-то со своей кашей.

— Своё брюхо набил — зачем ему о других заботиться, — ввязался в разговор маленький Холодов, кончив чистить автомат и любовно оглаживая его промасленной тряпочкой.

— Зачирикала пташка! — не упустил случая съязвить Ромашкин. — На твой животик — один раз в неделю питаться вполне достаточно. Помалкивал бы.

— Почему ты должен говорить, а я — помалкивать? — не сдавался Холодов.

— Потому что ты ещё не солдат.

— Кто же я по-твоему? Объясни.

— Объясню, — охотно согласился Ромашкин. — Ты пока ещё солдатенок. Ты должен скромно сидеть в сторонке, вытирать смазку со снарядов и не чирикать, пока тебя старшие не попросят. А если считаешь себя солдатом, то докажи.

— Чего доказывать-то?

— Того самого. Слыхал, что сегодня ночью дивизионная разведка с пустыми руками вернулась? Вот ты и помоги ребятам — сходи к фрицам, притащи языка. Им — хлеб, тебе — орден Александра Невского на грудь… хоть ты малость и не дорос до него по чинам.

— Я могу не только «языка», могу целую голову притащить! — самолюбиво похвастался Холодов.

— Голову не дотащишь, силёнок не хватит, — ехидно усомнился Ромашкин под смех товарищей. — Ты снаряд к пушке подносишь — и то тебя шатает из стороны в сторону. У меня аж поджилки трясутся на тебя глядя: ткнётся, думаю, мой Холодов в землю со снарядом в обнимку, жахнет снаряд — и нет нашего Холодова. А за-одно и героический наводчик Ромашкин пострадать может.

— Брось, Ромашкин, — заступился за солдата Карабеков.

— Болтун он! — сказал Холодов. — Сам, небось, побоится к немцам пойти!

— С тобой, что ли? — спросил Ромашкин.

— Хотя бы со мной!

— С тобой не пойду, побоюсь.

— Так бы и признавался сразу.

— Я и не скрываю, признаюсь: с трусом на дело идти — сразу в поминанье себя записывай.

— Я трус?! — побагровел Холодов и вскочил на ноги. — А ну, давай… я сейчас…

— А-атставить трёп! — певуче, как всегда, скомандовал сержант Мамедов. — Собирайся, Холодов, поедешь с Карабековым за поваром.

— Не могу, земляк, — сожалеюще сказал Карабеков. — Задание комбата. Побыстрее велел управиться.

— Что-то не заметно, чтобы ты очень торопился выполнять приказание… Холодов, пойдёшь сам! — приказал он строго.

— Есть! — бодро ответил Холодов, перетягивая ремнём шинель. — Я мигом.

Однако идти ему не пришлось, так как в дверь уже протискивался повар, и солдаты дружно загремели котелками. Повар был мокрый и сердитый: ночью его заставили подменять часового и он не выспался, боец, выделенный в наряд по кухне, проспал, сырые дрова горели плохо. И ещё был добрый десяток причин для плохого настроения. Поэтому он неприветливо сказал:

— Быстрее шевелитесь! Мне не только вас кормить надо, другие тоже дожидаются. Попрятались к чёрту на кулички — и ищи их тут по азимуту!