Сияние Каракума (сборник)

Перед началом собрания Кемал-ага позвал меня к себе. В кабинете сидели директор школы Тойли, — он же парторг, Пошчи-почтальон и дедушка Юсуп-ага — самый старый житель села, один из основателей нашего колхоза. Вроде бы все знакомые, но я отчего-то застеснялась и, сама не зная, как это вышло, прикрыла рот рукавом халата.

— Не робей, борец против шариата! — подмигнул Кемал-ага.

— Мы на тебя надеемся, — сообщил Пошчи-почтальон.

— Дайте стул, пусть сядет, — сказал дедушка Юсуп-ага. Он хоть и старый годами был, а в передовиках числился, в активистах, потому что всегда новое отстаивал, в гражданскую — саблей, в мирное время — словом, а то, при случае, и посохом своим суковатым. Крут был нравом, но — справедливый, уважали его.

Я присела на краешек табуретки.

Пошчи-почтальон спросил:

— Знаешь, по какому поводу собрание?

— Знаю, — ответила я, — о помощи фронту.

— А тебя зачем пригласили сюда, ведомо?

— Неведомо, — в тон ему ответила я.

Он назидательно поднял палец.

— Поэт Махтумкули утверждал: «Все человеческие слова — пища без соли, если среди них отсутствует упоминание о женщине или девушке».

Все засмеялись. Я отвернулась. Дедушка Юсуп-ага сказал:

— Не обижайся, молодая, что мы шутим. Иногда надо и посмеяться. Бедствие, имя которому «война», всем нам испортило настроение. Но давайте всё равно будем щедры душой, ибо смех разит врага сильнее, чем пуля.

— Не обижаюсь, — промолвила я. — Мне просто неловко.

— Ты в школе учишь добру детей, — строго сказал дедушка Юсуп-ага. — Ты работаешь в главной конторе колхоза! — Он поднял палец точно так же, как это минуту назад сделал Пошчи-почтальон. — Почему тебе неловко? Пусть бездельникам и врагам нашим неловко будет. Говори с ней, Кемал!

— Выступить тебе на собрании надо, — пояснил Кемал-ага. — От имени всех женщин и девушек села.

Я испугалась:

— Не смогу! Никогда на собраниях не выступала!

— А ты представь, что находишься в классе и перед тобой твои ученики, а не колхозники, — подсказал Тойли.

Я представила, и мне стало смешно.

— О чём же я говорить стану с этими «учениками»?

— Тойли тебе на бумажке напишет главные мысли, — сказал Кемал-ага. — Остальное сама сообразишь по ходу собрания.

— Ладно, — согласилась я, совершенно не представляя, как буду выступать.

Первым говорил дедушка Юсуп-ага.

— Люди, большая беда над Родиной нашей нависла. Чёрная беда. Тяжелее, чем при интервентах в год Лошади… — Он подумал и поправился: — В восемнадцатом году это было, когда у меня пятый сын родился, Бяшим… Так вот, товарищи, беда у нас в доме. Общая беда, общая забота. Наши родственники и близкие наши на фронте воюют, мы с вами на хлопковом поле за высокие урожаи воюем. Но мы в тепле спим, а они — под открытым небом. Пальцы от холода разогнуть не могут. Если каждая из наших женщин свяжет пару варежек и носков, двести джигитов благодарны нам будут. А двести джигитов — это большая сила, крепость взять могут с ходу. Что скажете, люди?

— Поможем джигитам! — раздались голоса.

— Овчины пошлём!

— Тёплые халаты отдать можно!

— Тельпеки не помешают!

— Вижу общее согласие и рад, что вижу именно его, а не что-нибудь иное, — сказал дедушка Юсуп-ага, когда шум несколько поутих. — Не зря сказано, что общими усилиями и плешивую девку замуж выдать можно.

По рядам волнами прокатился смех.

— Но это ещё не всё, — продолжал Юсуп-ага. — Война, как владыка драконов Аждархан, глотает и камни, и людей, и деньги. Много средств требуется, чтобы ружья и пулемёты наши стреляли без перерыва, чтобы пушки запас снарядов имели и это… как его… аэропланов чтобы больше было. Призываю вас, люди: сдавайте, что можете, в фонд обороны! Всё, что имеет ценность на базаре, — сдавайте! Я от своей семьи десять тысяч рублей вношу!

Ему долго хлопали, выкрикивали поощрительные слова, среди которых чаще всего повторялось чуть подправленное русское: «Ай маладис!». Конечно, Юсуп-ага был молодец для своих восьми десятков лет, и я тоже аплодировала вместе со всеми и даже кричала что-то. Но тут предоставили слово мне, и язык мой моментально присох к гортани.

Не помню уж, что и говорила. Скорее мямлила, чем членораздельные слова произносила: о значении женского труда в колхозе, о самодисциплине, о варежках и носках, которые можно вязать ночью, при свете оджака. Под конец малость успокоилась и уже более внятно сказала, что лично я сдам все золотые и серебряные украшения, которые мама собрала для моей свадьбы. И других женщин призываю. Победим врага — новые украшения наживём, а коли нас победят, то рабыням ни подвески, ни кольца не нужны, хозяин отберёт.

Мне хлопали ещё шумнее, чем дедушке Юсупу-ага. Он сам крепко бил ладонью о ладонь, и звук был такой, словно доской по доске бьёт. А я сидела вся красная, мокрая, как мышь, донельзя гордая своей первой «парламентской» речью. Казалось: все смотрят только на меня. Хотя смотрели, конечно, на выступающих, недостатка в которых не было — разговорился народ.