Сияние твоего сердца

Пока я иду через знакомый район, дождь стихает, превратившись в мелкую морось. Так отчаянная истерика превращается в затяжное и нудное нытье. Пахнет сырой землей и навозом – странный запах в городе, но за ним поля с ровными, будто прочерченными под линейку рядами зеленых посевов и листовых овощей. Если доехать туда на велосипеде, то можно увидеть мельницы и грядки крупных огненно-красных тюльпанов. Идиллический весенний пейзаж, как на открытке. Скучища, одним словом.

Мать я застаю в нашем крохотном садике – она перебирает рассаду в ящиках, расставленных на стеллаже под навесом, выбирая, какие побеги высадить на грядку, а какие выбросить. Садоводством она занялась уже после моего отъезда – Хэйни нашла, буквально навязала ей это хобби, надеясь, что мать так будет реже уходить в себя и станет меньше курить. Не знаю, насколько это помогло, но масштабы ящиков впечатляют – тут на целую овощную лавку хватит. Подойдя ближе, я некоторое время стою у крайнего стеллажа и наблюдаю, потом говорю:

– Здравствуй.

Мать вздрагивает, роняет лопатку, та с противным скрежетом ударяется о край ящика и падает к ее ногам. В сонной дождливой тишине этот звук сродни грохоту от крушения самолета.

– Что тебе нужно?

Мать не отвечает на приветствие. Она смотрит не на меня, а под ноги, потом снова принимается перебирать стебли, будто надеется, что если меня игнорировать, то я исчезну. Но этот трюк еще ни разу не сработал. Я решаю не тратить времени, вынимаю из рюкзака часы и фото и протягиваю ей:

– У меня только один вопрос… Ты что-нибудь из этого узнаешь?

Едва рассмотрев, что у меня в руках, она бледнеет и отшатывается, как будто я протянула ей отрубленную конечность. С впалых щек, и без того бледных, разом сходит вся краска, мать прижимается спиной к боковой стенке стеллажа, будто загнанная в угол, хотя я больше не делаю ни шага. Я наблюдаю и жду.

– Откуда это у тебя? – наконец спрашивает мать сдавленным голосом и отступает от меня еще на шаг.

– От знакомых, – отвечаю я. Мне не хочется упоминать того типа из кафе – новые лица только осложнят дело. – Мне нужно знать, те ли это часы, которые тебе подарил дед, и кто на фотографии. И как все это связано с Риккардо дель Оро. Тем итальянцем, который…

– …который убил сорок девять человек летом девяносто восьмого года, – очень тихо заканчивает за меня мать. Потом глаза ее вновь вспыхивают злобой. – Уходи, Сэйнн. Ты выпила достаточно моей крови, теперь оставь меня в покое.

– Хорошо. Я уйду и обещаю больше никогда сюда не возвращаться, если ты мне все расскажешь.

Она молчит и только смотрит на меня, как героиня фильма «Воспламеняющая взглядом». Одежда на мне не вспыхивает, но я тоже начинаю злиться. Я должна узнать ответ прежде, чем произойдет что-то необратимое.

– Я пришла сюда не плакать на твоем плече, – говорю я. – Если ты смотрела новости последние пару дней, то, наверное, заметила, что происходит. Несколько людей погибли, и никто толком не знает почему. Так вот. Можешь ненавидеть меня, но если тебе не плевать на всех остальных, лучше расскажи мне все, что знаешь. Потому что я все равно выясню, но на это уйдет время, и следующие жертвы будут на твоей совести. Так что?

Выцветшие глаза цвета линялой джинсы смотрят на меня все так же в упор, со жгучей ненавистью.

– Ты монстр, Сэйнн. Порождение монстра.

– Не знала, что ты такого мнения о папочке.

– Заткнись! – вскрикивает она и снова делает шаг назад, но отступать уже некуда, от неосторожного движения один горшок падает и разбивается, черная влажная земля летит во все стороны. – У Андриса была только она дочь, и это Хэйни. Твой отец – Риккардо дель Оро.

Последние слова она произносит сдавленным шепотом – видимо, сообразила, что соседи могут услышать, а потом оседает прямо на землю, закрыв голову руками. Я наклоняюсь и отряхиваю с мокрых джинсов крошки земли, пока они не размазались. Я помогла бы ей подняться и войти в дом, но вряд ли она хочет, чтобы я ее касалась. Поэтому я выпрямляюсь и говорю:

– Я хочу знать все. После этого, обещаю, ты можешь забыть о моем существовании.

* * *

Мы сидим в гостиной у журнального столика – старого, с массивной дубовой столешницей и гнутыми латунными ножками в виде львиных лап. Этот стол стоял здесь, сколько я себя помнила, – говорят, он тоже принадлежал деду, он купил его у какого-то известного мастера. Стол совершенно не вписывается в интерьер из дешевой современной мебели, но он чуть ли не единственная во всем доме вещь, которая мне всегда нравилась, – есть в нем что-то дикое и загадочное.

Мать пьет воду из высокого стакана быстрыми, судорожными глотками. Мне она попить не предложила. Часы и фото лежат перед нами на столе, потом она берет снимок – брезгливо, двумя пальцами, как дохлую мышь, – и указывает на третью слева девушку с рыжей челкой и в яркой шелковой косынке.

– Узнаешь? Это я.